Минуты будничного счастья - Франческо Пикколо

Один из них, самый шустрый, тот, что первым опустил стекло, спрашивает меня: вы уезжаете?

— Я только что приехал, — отвечаю с удивлением. — Я ищу газетный киоск.

— Значит, машина не ваша? — спрашивает другой.

— Эта? Нет, а что?

Они недовольно переглядываются и качают головами. Потом занимают прежние позиции и снова заглушают двигатели.

До меня не сразу дошло, в чем дело. А после того как дошло, возвращаться на виа Домодоссола стало означать для меня возвращаться домой. Подъехав, я останавливаю машину во втором ряду и, обводя взглядом подъезды соседних домов, жду, чтобы кто-нибудь вышел оттуда, и, когда он выходит, смотрю с замиранием сердца, не идет ли он к одной из машин, стоящих в первом ряду. Если он сходит с тротуара или опускает руку в карман за ключами, я включаю двигатель и перемещаюсь поближе, жестом показывая остальным, что приехал раньше. В противном случае я теряю к нему интерес и жду следующего.

Ночи, когда я просыпаюсь в четыре часа, встаю, варю себе кофе, а в доме все спят, и спят не только все в доме, спят все где бы то ни было, и впереди у меня несколько часов, когда я могу что-то делать, опережая всех в мире.

Таксист сухо здоровается со мной, спрашивает, куда меня везти, и мы едем. На первом перекрестке, если он видит какой-то непорядок (а он видит его всегда), он громко комментирует: посмотри на него, стал и ни с места, ну вот, а теперь еще скутера, это специально выделенная полоса, видишь?

Так он завязывает разговор. Через секунду поносит последними словами других водителей, мотоциклистов, пешеходов, представителей рода человеческого, независимо от национальности, пола, возраста.

Затем ни с того ни с сего переключается на политику. Говорит страшные вещи, приводит чудовищные аргументы, чтобы сделать ужасающие выводы. Каждое слово выдает в нем отпетого расиста, фашиста.

Он говорит, а сам смотрит на меня в зеркало заднего вида и, поймав мой взгляд, тут же меняет тон на вопросительный, но дружелюбный, не враждебный. Этот безумец почему-то уверен, что нашел во мне единомышленника, считающего, как и он, что иностранцев надо убивать, что за проезд по выделенной для общественного транспорта полосе следует давать три года тюрьмы, что люди старше шестидесяти лет должны сидеть дома, что необходимо вернуть смертную казнь и вернуться к колониальной политике.

Он смотрит на меня в зеркало заднего вида. Его глаза и его тон спрашивают, согласен ли я с ним.

В любых других обстоятельствах я злюсь, зверею, спорю, поворачиваюсь и ухожу.

Но такси особый, неповторимый случай: ты садишься в машину к человеку, который везет тебя на небольшое расстояние и которого ты больше никогда не увидишь. Вы с ним (или с ней) — один на один. К тому же этот человек везет тебя в нужное тебе место, и ты от этого человека зависишь. Лично я, оказавшись в таком положении, иду на поводу у собственной трусости, чем и объясняется возрастающая степень моей толерантности. Я думаю: что делать? Объяснять, что смертная казнь, как показывают исследования, не снижает количества преступлений?

Нет, удержусь.

Я думаю: ладно, черт с ним, все равно через две минуты я выйду.

И в течение этих двух минут, с намеком на улыбку, избегая встретиться с ним взглядом в зеркале, приговариваю: в самом деле. Я почти всегда приговариваю: в самом деле. А иной раз рискую поддакнуть: вы правы, к сожалению, в такой Италии мы живем; и, если он пожимает мне руку, позволяю себе добавить: люди берут такси, даже чтобы доехать до табачного киоска на углу.

Тем более мы с ним один на один, меня никто не слышит. Скоро я выйду и больше никогда его не увижу.

Ты взял себе за правило делать то, что не требует стояния в очередях. Ты не ходишь с каждым счетом в банк или на почту, ты не устаешь благодарить человечество за изобретение системы платежей через интернет, позволяющей производить любой вид оплаты, сидя перед компьютером. Ты никогда не ходишь на выставки в Конюшнях Квиринальского дворца, потому что в Конюшни Квиринальского дворца огромные очереди, и даже перестал спрашивать себя, почему туда такие очереди. Ты не ездишь на выходные за город, не ходишь на концерты, потому что очереди в кассы предварительной продажи билетов выстраиваются с раннего утра. Ты бы с удовольствием ходил на выставки и на концерты, если бы кто-нибудь вызвался стоять за тебя в очереди. В противном случае о выставках и о концертах не может быть и речи. Ну и ладно, ничего страшного.

Если в супермаркете ты подходишь к кассе и видишь очередь, ты воровато оглядываешься и, выбрав момент, когда никто на тебя не смотрит, бросаешь тележку с продуктами — и до свидания; правда, пред тем как уйти, ты предусмотрительно вынимаешь из нее продукты, которые взял с холодильного прилавка, и оставляешь их среди энергетических напитков на последнем холодильном прилавке — том, что ближе к выходу. Продавцы будут злиться, но ты хотя бы позаботился о спасении скоропортящихся продуктов. Тактика у тебя простая: ты останавливаешься на некотором расстоянии от кассы и изучаешь очередь, делая вид, что оцениваешь ее длину и пытаешься понять, быстро ли она движется. На самом деле, любая очередь кажется тебе слишком длинной. Ты поворачиваешься к стоящему за тобой и говоришь: очередь. И уходишь.

Когда ты едешь куда-нибудь на скутере, твоя священная задача состоит в том, чтобы перед красным сигналом светофора оказаться впереди всех. Тебе все равно, забита ли дорога, заденешь ли ты кого-то зеркалом, оставишь ли несмываемую цветную полосу на чьей-то машине. Тебе все равно, что на тебя бросают косые взгляды, что кому-то приходится сдавать назад, чтобы пропустить тебя, что люди за рулем сжимаются в комок, когда ты, уверенный в себе, пробираешься между их машинами. Тебе все равно. Твоя единственная задача опередить всех, занять место в первом ряду, рядом с другими скутерами, такими же настырными и решительными, как твой, такими же самолюбивыми и самонадеянными, — в первом ряду, почти на пешеходном переходе, впереди всех. Под самым светофором, рискуя не увидеть, когда зажжется зеленый. Впрочем, тебе и видеть ничего не надо: засигналят машины, все разом, и ты поедешь. Первым или одним из первых. Перед тобой могут оказаться только мотоциклы и такие же, как твой, скутера. Машины, все до одной, сзади.

В ответ на косые взгляды, которые бросают на тебя из машин, ты отвечаешь уверенным ледяным взглядом. Затем вежливым знаком предлагаешь опустить стекло.

Когда они опускают стекло, ты говоришь: если бы я хотел стоять в очереди, я бы купил машину.

Обычно они понимают, что ты хочешь этим сказать. К тем же, кто не понимает, ты испытываешь умиление. Тебе бы хотелось разведать их привычные маршруты и дождаться первого дождливого дня. И когда такой день настанет, доехать следом за ними до первого красного светофора. Как только они останавливаются на красный, ты тормозишь рядом с ними. Ты не просишь их опустить стекло, это ни к чему, достаточно, чтобы они на тебя посмотрели. Им грех жаловаться, они в машине, а ты, жмурясь, съежившись, мокнешь под дождем. Ты хочешь, чтобы они чувствовали свое преимущество перед тобой, хочешь, чтобы они думали: так тебе и надо.

Ты не водишь дочку в зоопарк, сколько она тебя ни упрашивает, сколько ни плачет. Ты просто показываешь ей очередь у входа и говоришь: очередь. Дочка устраивает истерику, зная при этом, что ничего не добьется: она уже поняла, что не дело стоять в очередях. Может быть, она спрашивает себя, почему другие стоят, может, завидует детям других отцов, она хотела бы оказаться на их месте, она должна догадываться, что это судьба — быть дочерью человека, который стоит в очередях, или дочерью человека, который в очередях не стоит. Но это ничего не меняет. Ее родители в очереди не стоят, и она учится смотреть на очереди издалека и привыкает к мысли о возможности альтернативного выбора.

Потом появляется эта женщина, которая кажется тебе девочкой, и уже одно это плохо. Никто из женщин больше не должен был бы казаться тебе девочкой — только девочки. Появляется девочка, и ты понимаешь, что твоя уверенность в себе под угрозой, и это тебе не нравится. Но ничего не поделаешь. Ты знаешь, что вечером на скутере она будет дрожать от холода, что она привыкла по воскресеньям ездить на море, что она захочет, чтобы в магазин за продуктами ходила не одна, а с тобой. Она будет говорить, что очередь, даже самая длинная, движется быстро, каждый раз будет это говорить, уверяя тебя, что вы не потеряете много времени, что следует быть терпеливее, что ты должен верить ей, что ты капризничаешь, что нужно проще относиться к жизни. Что, стоя в очереди, вы разговариваете, и время идет незаметно. Все это, по большому счету, означает, что ты должен стоять в очередях. Ты понимаешь, что она — быть может, сама того не сознавая, — не хочет стоять в очередях, а хочет, чтобы вместо нее это делал ты. И понимаешь, что откуда-то из глубины твоего внутреннего я поступает сигнал, что ты готов сдаться. Что еще немного, и ты скажешь: ладно, попробуем. Что еще немного, и ты начнешь стоять в очередях, и, если холодно, ездить с ней не на скутере, а на машине. Ты даже станешь ходить в супермаркет, брать талончик к прилавку колбасного отдела и не выбрасывать его, увидев, что ты девяносто шестой, а обслуживают шестьдесят третий номер, но будешь терпеливо ждать, читая газету или книгу. А то и ничего не делая — только наблюдая за бегом номеров на дисплее, определяя среднюю скорость их движения и прикидывая, сколько при такой скорости тебе еще стоять.