Признание. Стихи - Константин Левин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
70-е
«Обмылок, обсевок, огарок…»
Обмылок, обсевок, огарок,А все-таки в чем-то силен,И твердые губы дикарокУмеет расплавливать он.
Однажды добравшись до сути,Вполне оценив эту суть,Он женщиной вертит и крутит,Уж ты ее не обессудь.
Ей плохо. И надо забытьсяИ освободиться от схимС чинушею ли, с борзописцемИль с тем шоферюгой лихим.
Иль с этим, что, толком не глянув,Рванулся за нею вослед.Он худший из донжуанов,Да, видимо, лучшего нет.
И вот уже дрогнули звенья:Холодный азарт игрока,И скука, и жажда забвенья,И темное чудо греха.
60-е
«Когда я стану плохим старикашкой…»
Когда я стану плохим старикашкой,Жадно питающимся кашкой,Больше овсяной, но также иной,То и тогда позабуду едва лиТам, на последнем своем перевале,Нашу любовь в Москве ледяной.
Преувеличиваю? — Малость.А что еще мне в жизни осталось?А вот что в жизни осталось мне:Без тени преувеличеньяИзобразить любви теченье —Коряги, тина, мусор на дне.
60-е,70-е
«Чему и выучит Толстой…»
Чему и выучит Толстой,Уж как-нибудь отучит Сталин.И этой практикой простойКто развращен, а кто раздавлен.
Но все-таки, на чем и какМы с вами оплошали, люди?В чьих только ни были руках,Все толковали о врагахИ смаковали впопыхахПрописанные нам пилюли…
Ползет с гранатою на дотМалец, обструганный, ушастый.Но он же с бодрецой пройдетНа загородный свой участок.
Не злопыхая, не ворча,Яишенку сжевав под стопку,Мудрует возле «Москвича»,Живет вольготно и неробко.
Когда-то, на исходе дня,Он, кровь смешав с холодным потом,Меня волок из-под огня…Теперь не вытащит, не тот он.
И я давно уже не тот:Живу нестрого, спорю тускло,И на пути стоящий дотЯ огибаю по-пластунски.
70-е
«Остается одно — привыкнуть…»
Остается одно — привыкнуть,Ибо все еще не привык.Выю, стало быть, круче выгнуть,За зубами держать язык.
Остается — не прекословить,Трудно сглатывать горький ком,Философствовать, да и то ведь,Главным образом, шепотком.
А иначе — услышат стены,Подберут на тебя статьи,И сойдешь ты, пророк, со сцены,Не успев на нее взойти.
70-е
«Премудрости в строку я не утисну…»
Премудрости в строку я не утисну,Одною с вами связан бечевой,Все знаю: от фрейдизма до буддизма,Но, в общем, я не знаю ничего.
Не острою, но стойкою тоскоюПолна душа уже который год.О, если б знать мне что-нибудь такое!Но вера в бога тут не подойдет.
По собственной программе обучаюсьИ, суетою душу не дробя,К кому-то с тихим словом обращаюсь,Но не к тебе, не верю я в тебя.
80-е
«Разочаровавшись в идеалах…»
Разочаровавшись в идеалахИ полусогнувшись от борьбы,Легионы сирых и усталыхПоступают к господу в рабы.
Знаю, худо — разочароваться,В том изрядно преуспел и сам.Но идти к начальникам гривастым,Верить залежалым чудесам?
До такого тихого позораВсе-таки, надеюсь, не дойду.Помогите мне, моря и горы,Жить и сгинуть не в полубреду.
Подсобите, мученики века,Поудобней не искать оковИ, не слишком веря в человека,Все же не выдумывать богов.
И, прощально вглядываясь в лица,Перышком раздумчивым скребя,Не озлобиться и не смириться —Только две задачи у тебя.
80-е
ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА
Перечитываю Мандельштама,А глаза отведу, не солгу —Вижу: черная мерзлая ямаС двумя зэками на снегу.
Кто такие? Да им поручилиСовершить тот нехитрый обряд.Далеко ж ты улегся в могилеОт собратьев, несчастный собрат,
От огней и камней петроградских,От Москвы, где не скучно отнюдь:Можно с Блюмкиным было задраться,Маяковскому сухо кивнуть.
Можно было… Да только на светеНет уже ни того, ни того.Стала пуля, наперсница смерти,Штукой чуть ли не бытовой.
Можно было, с твоей-то сноровкой,Переводы тачать и тачать.И рукой, поначалу лишь робкой,Их толкать, наводняя печать.Черепной поработать коробкойИ возвышенных прав не качать.
Можно было и славить легонько,Кто ж дознается, что там в груди?Но поэзия — не велогонка,Где одно лишь: держись и крути.
Ты не принял ведущий наш метод,Впалой грудью рванулся на дот,Не свихнулся со страху, как этот,И не скурвился сдуру, как тот.
Заметался горящею тенью,Но спокойно сработало зло.И шепчу я в смятенном прозренье:— Как же горько тебе повезло —
На тоску, и на боль, и на силу,На таежную тишину,И, хоть страшно сказать, на Россию,А еще повезло — на жену.
80-е
«У старого восточного поэта…»
У старого восточного поэтаЯ встретил непонятный нам призыв:Тиранить, невзлюбить себя. И этоСработало, до пят меня пронзив.
Нет у Христа подобного завета,И не ищите. Тут видна рукаРаскосого и сильного аскета,Что брюхо вспарывает в час рассветаИ собственные держит потроха.
Он сам с собой вчистую расквитался,Когда, взойдя на этот эшафот,Одной рукой за воздух он хватался,Другою — за распоротый живот.
О харакири варварская сущность,Гордыня, злоба, мужество и спесь.Но с чем я против них, убогий, сунусь,Нестрогий весь, перегоревший весь?
80-е
НАБРОСОК ПОРТРЕТА
Выпил водки и губы вытер,Был он гладок, дюж и фартов,Был на нем темно-бурый свитер,На швартов налезал швартов.
— Надо рот отверзать нечасто,Чтобы сила была в словах,Молодыми зубами счастьеНадо рвать, если не слабак.
Скажем, Север и, скажем, лагерь,Загибаюсь, как этот дрозд,Стал я серым, как этот ягель,Что один тут прибито рос.
Скоротечная, как чахотка,Вниз пошла житуха моя,Ярославщина и Чукотка,Вот и все дела и края.
Значит, сдрейфил я? Я не сдрейфил.Я сказал себе даже тут,Что тропические деревьяНадо мной еще зацветут.
Больше нету ко мне вопросов? —— Их и не было. — Тут он смолк.Полуурка, полуфилософ,Молодой, но матерый волк,На меня поглядевший косоВ ресторанчике «Поплавок».
— Так-то, Витя, и так-то, Вася,Север, Север, каленый край,Ну, а если слабак, сдавайся,Не уверен — не обгоняй.
70-е
«Проходит пять, и семь, и девять…»
Проходит пять, и семь, и девятьВполне ничтожных лет.И все тускней в душе — что делать?Серебряный твой след.
Я рюмку медленно наполню,Я весел, стар и глуп.И ничего-то я не помню,Ни рук твоих, ни губ.
На сердце ясно, пусто, чисто,Покойно и мертво.Неужто ничего?Почти что,Почти что ничего.
1978
«Почитывают снобы…»
