Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны - Наталья Борисовна Граматчикова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как упоминалось выше, частные практики поминовения не оказывают сопротивления государственной политике, но могут сталкиваться и конфликтовать с памятью других общественных групп и сообществ памяти. Так, в частности, помимо сообщества памяти, апологетического по отношению к Антонову, мне удалось найти респондентов, придерживающихся антиантоновской позиции. Их нарративы различались лексически. Восставших они называли «банда антоновская», говорили, что «красные — это наши» («никого не убивали, ничего, они друг за друга»), самого Антонова называли «зверем»: «Зверь был, как говорили, убивал всех. Безвинных убивали-то, грабили, убивали»[43]. Помимо того, респонденты подчеркивали благополучие жизни при «красных» («Хлеб был, картошка была, корова была, молоко, все, и детей кормили, — говорит, — не голодали»[44]), говорили о жестокости восставших и отрицали встречную жестокость красноармейцев, а также утверждали, что восстание не завоевало широкой популярности в селах: «У нас колхоз, все дружные были»[45]; «Какое там восстание. <…> Отдельные были люди, может быть, два-три могли заехать, и все. А так никакого восстания в нашей [местности] не было»[46].
Важно отметить, что большинство «красных» респондентов воспроизводили упомянутый выше нарратив жертвы и описывали своих предков и их односельчан как жертв насилия и несправедливости со стороны антоновцев. Они говорили, что даже годы спустя после того, как восстание было подавлено, местные жители все еще вспоминали, кто из соседей поддержал восставших. К примеру, М. П., внучка председателя комбеда, убитого восставшими крестьянами, рассказывала, что «мама моя все время воевала с Борисовыми. „Ваш отец моего отца живым в колодец запихал“»[47].
Однако полевая работа показала, что нынешний конфликтогенный потенциал памяти о восстании низок. Во-первых, респонденты, придерживающиеся антиантоновского нарратива, не объединены в сообщества памяти и пассивны. Во-вторых, в сельских поселениях, значительно затронутых событиями восстания, до сих пор не принято обсуждать семейную историю соседей. Респонденты, называвшие антоновцев «бандитами», уверенно заявляли, что в их населенном пункте нет людей, которые бы придерживались иного мнения, и наоборот. В селе Караваино я проинтервьюировала и внучку погибшего в восстании красноармейца, и потомков восставших. Выяснилось, что они никогда не обсуждали между собой восстание, не знали, что их семьи были равно затронуты им и что они сами придерживаются полярных мнений о восстании. Можно предположить, что молчание о прошлом становится залогом мирных отношений в настоящем либо же советское табу на оправдание восставших так и не было снято.
Как считает Оксана Головашина, память об антоновщине до сих пор существует как определенный связанный нарратив, продолжающий заложенные советской историографией представления, язык описания или борьбу с ними. Для активистов характерны полярные оценки и эмоциональность восприятия аргументов противоположной стороны. При этом споры идут не о коммеморации восстания, а об оценках государственной политики, отношениях власти и народа, двух полярных образах истории и роли отдельного человека в ней[48].
Ниже я хочу рассмотреть мемориализацию (официальную и вернакулярную) Антоновского восстания в местах, где проходила моя полевая работа, и проследить, как вышеописанная дихотомия оценок восстания и разные модели исторического нарратива влияют на нее.
УНИВЕРСАЛЬНЫЕ МЕСТА ПАМЯТИ
В Инжавинском и Уваровском районах, где проходила основная часть моей полевой работы, мне не удалось обнаружить постсоветских официальных мемориалов (то есть созданных под эгидой органов власти), посвященных крестьянскому восстанию. Единственный монумент, косвенно посвященный восстанию, установлен городской администрацией в Тамбове, областном центре. Это трехметровый «Памятник тамбовскому мужику», открытый в День народного единства 4 ноября 2007 года. Как заявлял его автор, архитектор Александр Филатов, фигура памятника символизирует крестьянина, который стоит над политикой и идеологией, работает на земле и хранит веру отцов[49].
Как считает тамбовский антрополог Оксана Головашина, жители Тамбова, как правило, не связывают изображение «Мужика» с антоновщиной[50]. При этом моим респондентам, считающим необходимым сохранять память о восстании и отсчитывающим собственные идентичности от его событий, кажется важным создание локальных «мест памяти» в местах, где проходили события восстания или где они сами живут (даже если там не происходило ничего, прямо связанного с восстанием). Большинство из них связывает «Памятник тамбовскому мужику» с мемориализацией восстания, но считает установку этого единственного мемориала недостаточной. К примеру, бизнесмен Н. С. называет ее «стыдливой»:
Стыдливо поставили памятник Тамбовскому Мужику или крестьянину. Так вы [городские власти] напишите, в связи с чем этот памятник и где он поставлен[51], почему в этом месте поставлен. Если уж говорить правду. А то такая вот она полуправда получается. Да, памятник есть тамбовскому крестьянину. Чего, зачем, а почему он тут стоит, а почему тамбовскому крестьянину? Почему не воронежскому крестьянину? <…> Эти места стерли из памяти[52].
Ил. 1. Памятник Великой Отечественной войне в селе Караул служит местом памяти всех погибших в этих местах в XX в. Проект Дмитрия Котова, памятник установлен в 2019 г. Фото Е. Рачевой
Удивительно, но в условиях стремления местных жителей к мемориализации событий и участников восстания любые монументы, посвященные событиям XX века, становятся «местами памяти» в том числе и о восстании. Почти в каждом поселке, где проходила полевая работа, есть памятники погибшим в Великой Отечественной войне. Как правило, это памятник Неизвестному солдату, Вечный огонь или советский танк на постаменте. Как показали интервью, в нескольких селах — Караваино, Караул, Трескино — они много лет служат местами памяти для коммеморации всех погибших в этих местах в XX веке: красноармейцев, антоновцев, репрессированных в годы Большого террора, участников Великой Отечественной войны и локальных войн. К примеру, в Караваине типовая военная стела со звездой стала единственным местом, в которое приходят потомки четырех красноармейцев, убитых восставшими, чтобы вспомнить их наравне с жертвами Великой Отечественной войны[53].
Анализируя типы «мест памяти», историк Алексей Миллер выделяет «закрытые», то есть фиксирующие строго определенную интерпретацию исторического события, и «открытые», создающие пространство для диалога и различных трактовок событий прошлого[54]. Я предполагаю, что в случае Тамбовской области монументы,
