Подробности войны - Максим Коробейников

И меня взял озноб. Мне стало страшно оттого, что я такой никчемный и ничтожный, такой маленький и одинокий, и некому мне помочь, и никто меня уже не спасет.

Утром я проснулся от холода. В полевой сумке были сухари. Погрыз их и пошел. Лес наводил на меня ужас. Все казалось, что кто-то наблюдает за мной. Я вытащил пистолет, поставил его на боевой взвод и шагал, прислушиваясь к звукам, всматриваясь в деревья. При каждом звуке неприятно сжималось сердце и наступала невыносимая головная боль.

Вот, думал я, убьют и домой придет сообщение. Отец с горя выпьет и будет плакать и рассказывать, какой у него был хороший и умный сын и какой из него вышел бы большой человек, А мама упадет без сознания и вряд ли переживет эту новость, ибо у нее больное сердце. Я думал об этом, и мне хотелось жить.

За день я устал и изголодался. Устали и болели ноги, руки, грудь, голова, глаза, уши. Все болело, каждый шаг давался с трудом. Шел напрямую, не разбирая дороги, стонал и ругался, проклиная войну и всю жизнь вообще. Из-за шума в голове все вокруг казалось неотчетливым, размытым и тусклым, как в тумане. Интереса не было ни к чему.

Все чаще на память стали приходить мрачные картины прошлой жизни. Обиды и несчастья, которые мне пришлось перенести когда-то, вытеснили из воспоминаний все светлое и радостное, что было в прошлом, Я шел и говорил сам с собой:

- Зачем мне такая жизнь?

Сознание безнадежности, пожалуй, успокоило меня и привело к последней утешающей мысли. Утром, проснувшись от холода и голода, я сформулировал ее:

- Надо кончать.

Я услышал свой голос и воспринял его как чужие слова и обрадовался тому, что кто-то одобрил мое решение.

Я шел, тяжело наступая на твердую, будто окаменевшую землю, и каждый шаг острой болью обжигал мое тело. Я брел в ожидании облегчения, которое скоро наступит, набираясь решимости покончить со всем, и вдруг, подойдя к опушке леса, почувствовал, что кто-то следит за мной.

Я привычно поднял пистолет для стрельбы, сделал несколько шагов к лесу и начал рассматривать деревья, одно за другим, в готовности стрелять, упасть, спрятаться, отползти в сторону. Еще минуту назад, казалось, все было безразлично, а в голове одна мысль, единственная мысль - покончить с собой и единственное желание - скорее бы.

И вдруг мне захотелось жить во что бы то ни стало. Я снова схватился за жизнь и готов был стрелять, бить, кусать, прятаться и уходить, лишь бы только не умереть, а еще сделать в этой жизни что-то нужное, достойное человека.

И тут я точно почувствовал, именно скорее почувствовал, чем увидел, что кто-то на меня смотрит. Сердце, еще минуту назад такое вялое, которое было не способно ни на что, вдруг встрепенулось, стало бить в груди, и удары его я услышал и, остановившись и прислушавшись на мгновение, резко бросился в сторону, сообразив, что это в кустах справа послышался треск. Значит, кто-то наступил на хворост.

Реакция была неожиданно быстрая. Я нажал на спусковой крючок, прицелившись с ходу. Вернее, движением руки направил пистолет туда, где, мне показалось, должен быть враг. Вспышка от выстрела, как молния, ослепила меня. Руку с пистолетом резко отбросило в сторону от цели. В лесу прогрохотало.

Вот в это самое время, когда я еще не успел вернуть пистолет в нужное направление и снова нажать на спусковой крючок, негромкий, властный и спокойный голос остановил меня:

- Стой, дурак, не стреляй!

Я увидел рослого капитана-артиллериста, появившегося будто из-под земли. Направив автомат на меня, он мрачно спросил:

- Откуда?

Я назвал номер дивизии.

- Знаю, - сказал он.

"Кадровый", - подумал я и впервые обрадовался: шпалы на петлицах форменные, а не тряпочные, какие начали носить командиры, призванные из запаса в первые дни войны, костюм ладно подогнан к фигуре. На груди - медаль двадцатилетия РККА.

- Садись! - приказал капитан.

Я с готовностью сел. Он опустился рядом. Я думал, что он будет расспрашивать меня: кто я такой, почему оказался один, без бойцов - своих подчиненных, что я видел.... Но он молчал. Я был в восторге от встречи с ним и не смог скрыть своего ликования.

- Так что, товарищ капитан, вместе выходить будем? - начал я разговор. - В одиночку подохнуть можно.

Капитан молчал, держал во рту сухую травинку и, казалось, не слышал меня. По крайней мере не проявил никакого интереса к тому, что я говорил.

А мне страшно хотелось рассказать ему о том, что произошло с нами, чтобы хоть перед кем-то оправдаться, кому-то доказать, что мы не разбежались при виде немцев, а дали им жестокий бой и положили их немало. И не наша вина, что их было больше, что они привыкли к войне, а у нас не хватало боеприпасов, не было самолетов, мы не были обстреляны...

- Понимаете, товарищ капитан, - начал я, - такая махина навалилась и с воздуха и на земле, что страшно подумать. Три дня были в аду, а потом попали в такую переделку, в такой переплет...

Но капитан не поддержал разговора. Он рукой остановил меня:

- Постой. Это ты расскажешь тому, кто будет спрашивать, когда мы придем к своим.

Он встал, и мы пошли. Капитан впереди, я - за ним.

Когда вышли из леса, капитан указал на дым, расстилавшийся слева по горизонту, и сказал:

- Вот куда пойдем.

Я понял, что шел наугад. Потому снова обрадовался: капитан знает, куда идти.

Ночевали мы в стоге сена. Никогда я не думал, что сено может так хорошо греть!

Новые попытки завести разговор с капитаном не увенчались успехом.

- Не болтай, - сказал он, - не хочу слушать.

Утром на лесной поляне появились лошади. Капитан позвал их, но они испуганно шарахнулись в сторону. Потом с интересом и страхом уставились на нас. Сколько ни старался капитан подойти к лошадям поближе, ничего не удавалось: те отбегали в сторону, приложив уши и поворачиваясь задом, чтобы лягнуть. Стало ясно, что усилия напрасны, поэтому пришлось отказаться от намерения приручить бедных животных.

- Одичали, - сказал капитан.

- Представьте себе, товарищ капитан, даже лошади начали бояться людей, - ухватился я за единственное слово, произнесенное им, чтобы начать разговор. Но капитан мрачно промолчал, и я почувствовал себя неудобно, как это бывает с человеком, который мелет чушь в обстановке, которая и так предельно ясна.

Так и шли мы, не говоря ни слова, угрюмо посматривая по сторонам. Изредка, особенно ночью, впереди, далеко за лесами, слышались выстрелы. Это были ориентиры, которые указывали, что где-то в той стороне наши. Рядом с капитаном я уже не чувствовал себя затерянным в этом огромном и страшном мире, который еще совсем недавно был чуждым мне.

Деревушки, которые изредка попадались, мы обходили стороной, опасаясь наткнуться на немцев.