Санькино лето - Юрий Бородкин

— Ну как? — чуть повернув голову, распираемый горделивым чувством спросил он братишку.

— Здорово! Только с папкой не так страшно ездить, как с тобой.

— Чего страшного-то? Сидишь, словно на табуретке. Мы куда угодно можем уехать.

Тропинка уткнулась в овраг, внизу — узкие мостки: рисковать не стоит. Притормозил, дал себе небольшую передышку, не заглушая мотора. Может быть, все обошлось бы благополучно, но в это самое время пробежал мимо кобель Ивана Агафонова, держа в зубах зайчонка. Захотелось догнать собаку. Санька резко сбросил ручку сцепления, мотоцикл рванулся и осекся: что-то лязгнуло у заднего колеса. Сам-то Санька удержался за руль, а братишку смахнуло с сиденья, он сморщился, как старичок, захныкал.

— Больно, что ли?

— Тебя бы так-то, прямо затылком.

— Держись как следует! Нечего ворон считать.

— Что-то сломалось.

— Без тебя знаю. Цепь свалилась. Э-эх, елки зеленые! — ударил с досады кулаком по баку.

— Ну и влетит от папки!

Приуныли. Один вел мотоцикл за руль, другой подталкивал сзади (длинным показалось поле), так бесславно и деревней тащились. Около дома стоял самосвал: тот знакомый шофер с дорожным мастером пили молоко на крыльце, дедушка сидел с ними. Санька стеснительно поздоровался, смахнув кепкой пот с лица.

— Подвела техника?

— Цепь слетела.

— Голову себе когда-нибудь свернешь. — Дедушка сердито пристукнул палкой. — Не знаю, чего батька дозволяет тебе мотоциклет?

— Доставай ключи, помогу, — понимающе подмигнул шофер.

Вот повезло! Видимо, на всякое дело легкая рука у этого чернявого шофера, знает толк в машинах: моментом ослабил осевые гайки, разобрал кожух, ключами крутит будто на ощупь, не глядя.

Тем временем мастер, положив на колено кукольно-короткие руки, вел разговор с дедушкой, про Волчиху спрашивал:

— Где она, эта речка? Правда, там много камня?

— Да ты мне не кричи на ухо-то, чай, не глухой, — отвечал дедушка. Он со всеми привык разговаривать на прямоту, независимо, по праву старшего. — Знамо, много. Это — километров шесть-семь отсюда, в бору: вот так будет Талица, а так — Волчиха, сначала-то вверх от Колесного броду дорожка есть…

Дедушка объяснял, чертя падогом по земле; мастер повторял его чертеж в помятой записной книжке.

— Теперь я представляю, где это место, — сказал Санька.

— Не перебивай. Во всякое дело встреваешь, как клин, — одернул дедушка. — А что верно, будто бы по железной дороге гравель подвозят?

Мастер утвердительно кивнул головой:

— Да, с государственных карьеров.

Дедушка с наивной недоверчивостью вздохнул, никак не мог он найти в этом здравого смысла. Наверно, ему, как Саньке, обидно было за свою Заболотскую землю: что же она, беднее всех? Простого песку да камня нечто не найти?

— Тут слух ходит, будто эта дорога не простого назначения, тогда, мол, и деревню нашу — на снос, — пользуясь случаем, решил уточнить дедушка.

Шофер с мастером усмешливо переглянулись, должно быть, уже слышали такие разговоры.

— Зря болтают, дед, никто не тронет вашу деревню. Наоборот, завидовать будут, потому что автобусную остановку сделают на загумнах. Надо тебе в село или на станцию — садись и поезжай, внучата в школу будут ездить. — Шофер хлопнул Саньку по плечу: — Ну вот и цепь на месте! Кожух сумеешь сам поставить?

— Сумею.

Мастер поднялся, прилепил кепку на гладкую голову:

— Поехали, Гоша. Тебе, отец, спасибо за молоко. Деньги все-таки возьми, — положил полтинник на перилку.

Машина мощно рыкнула и, сверкнув голубой эмалью, скрылась за углом, остался только забористый запах сгоревшего бензина. Дедушка, спрятав полтинник в карман брюк, продолжал журить Саньку:

— Оставь ты в покое мотоциклет! Экая игрушка! Я бы на батькином месте близко не подпустил. Ужо будет тебе рвань!

Нет, не будет рвани, спасибо шоферу Гоше. Санька подвернул последнюю гайку, поставил мотоцикл на прежнее место — порядок! Был бы дедушка молодым, тоже не утерпел бы, прокатился на мотоцикле, завидно ему, вот и ворчит.

Жарко. Надо свистнуть Валерку да поехать искупаться. Санька выкатил велосипед (этот в полном его распоряжении), разогнался по тропинке и руки откинул от руля, словно крылья в стремительном полете.

— Вот пострел! — восхищенно встряхнул бородой дед Никанор.

Андрюшка прошмыгнул в избу, старик только успел коснуться ладонью его мягких, как ленок, волос. Шаркая валенками, вышел на улицу, сел на сосновые столбы, приготовленные для огорода. Жизнь его подошла к такому сроку, когда все дни похожи один на другой, как близнецы, когда все сделано, отпущенное человеку на этой земле, и некуда больше спешить: сиди хоть весь день на солнышке, благо, оно светит всем, и малым и старым. На нынешнюю жизнь грех обижаться, одно худо — разбросала она по дальним краям четверых его сыновей, и мечталось ему, как о чем-то неисполнимом, о том счастливом дне, когда все Губановы соберутся под одной крышей, сядут за один стол: целый взвод сыновей, полроты внуков. Сила великая! А взялась она здесь, на земле заболотской, и крепче всех ощущает эту связь он, старик Никанор, не оторвавший своих корней.

И еще есть одно большое желание у Никанора — побывать в лесу, вроде бы причаститься от него неувядающей свежестью и силой. Оттого так тянет к себе, бередит лесной запах ошкуренных тычинок и смолевых столбов. До лесу рукой подать, посмотришь издалека, размечтаешься — только тоска засосет сердце. Так и получается, сыновья далеко, над ними не его воля, а лес близко, да недоступен, и сидит Никанор посреди деревни, словно околдованный, с немощью в ногах и неутолимой болью в груди.

Глава шестая. Где Волчиха?

Искать береговую осыпь на Волчишной речке отправились не с пустыми руками: у Валерки за плечами был рюкзачок с рыболовным и съестным припасом, у Саньки — дедова централка, сумел прихватить тайком. Проснулся он рано. За окном тихо и торжественно разгоралась заря, ее мягкий свет проникал в избу, розовато теплился на переборке, за которой сопел дедушка. Санька подождал, когда мать вышла доить корову, кой-как выпутался из теплой тины сна, долго пританцовывал, попадая ногами в брючины, потому что с трудом разлепил глаза. Андрюшка сладко почмокал губами, но даже не шелохнулся — этого нарочно не разбудишь.

Ружье лежало под дедовой кроватью, не так просто взять его. Затаив дыхание Санька заглянул за переборку, ему всегда казалось, что дедушке тяжело спать: внутри у него что-то клокочет, всхлипывает, иногда вырывается свистящим кашлем. Он лежал, высоко задрав бороду, с приоткрытым ртом, словно бы притворялся спящим, и когда Санька, наклонившись, стал шарить за половицами, то ожидал, что дедова рука вот-вот сгребет за спину. Обошлось. Осторожно, будто взял не ружье, а мину, попятился к дверям…

Тропинка полого ведет под угор; отяжелевшая от росы рожь вблизи кажется темной, застывшими волнами скатывается она к реке, там, в конце поля, белым облаком пухнет туман, закрывая и прибрежный ольшаник, и лес, и солнце, похожее на яичный желток, плавающий в молоке. Ни один колосок не шелохнется, пьет рожь, боится стряхнуть хоть капельку влаги, потому что дни стоят вёдреные.

В лугах кто-то точит косу, будто скворец посвистывает: каждый звук сейчас слышен с особенной отчетливостью. Птицы гомонят в кустах, эти никогда не проспят солнце, встают всех раньше. По запеску хлопотливой притрусочкой бегает куличок — новый день, новые заботы.

Изредка всплескивает рыба. Вода в Талице кажется теплой, туман, сползая с берегов, оседает, как снег, тает в ней. Река то увильнет в сторону, то снова крадется возле самой тропы, ребята хорошо знают Талицу, и она — их: все лето кормят комаров на этих омутах и песчаных плесах.

— Дедушка Никанор влепит тебе за ружье-то, — высказал опасение Валерка.

— Он его и не спохватится, лежит и лежит под кроватью. Зато теперь — хоть куда. Представь, рысь прыгнула тебе на шею! Что делать? А просто, наставлю ей в бок дуло, и — каюк!

— Может быть, на тебя она прыгнет?

Санька несколько замялся, он и не предполагал такого, раз ружье у него на плече.

— Тогда ты трахнешь. В общем, только не отставать друг от друга.

— Я ни разу не стрелял.

— Сегодня попробуешь, — заверил Санька.

Вот и Колесный брод, слышно, как журчит вода на быстрине за густым валом ракитника. Если идти сразу в бор, весь перемочишься, потому что и трава и деревья обрызганы росой, она холодит ноги, глянцем ложится на резиновые сапоги. Решили порыбачить. Ниже переката полно ельцов и плотвы: рыба любит держаться на таких местах. Срезали по березовому удилищу, размотали лески.

Ельцы пасутся на песчаной отмели, иногда скрываются в глубине и снова медленно прибиваются к противоположному берегу, будто дразнят. Течение здесь уже ровное, потому что река скатывается как бы по столу — никакого завихрения со дна; очистившаяся от тумана поверхность воды кажется упруго натянутой, в ней плавится золотисто-оранжевый свет погожего дня, он бьет в глаза, на мгновение прячет поплавок, словно сжигает его.