Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Согласно декрету начальника государства Юзефа Пилсудского от 1919 года полномочия иудейских общин (к радости ортодоксов) ограничивались религиозными функциями. Однако евреи, как любые граждане Польши, имели право выбирать и быть избранными в органы местного самоуправления, а также в Сейм. Государство при этом делало все, чтобы сократить их число, регулярно вмешиваясь в ход выборов и назначая наблюдателей-комиссаров. Некоторые иудеи, однако, умудрялись достигать высоких постов. К примеру, в тридцатые годы, когда Лем ходил в гимназию, заместителем львовского градоначальника был еврейский банкир Виктор Хаес, который вел записи событий своей жизни под красноречивым названием «Дневник поляка веры Моисеевой» (впрочем, во Львове почти всегда одним из трех вице-мэров становился еврей[43]). Его дневник обрывался 22 сентября 1939 года фразой «Да здравствует Польша!»[44].
Внутри общин государство старалось поддерживать влияние традиционалистов. Если на выборах кагалов побеждали сионисты, власти просто не утверждали состава правлений[45]. Это не мешало регулярно проходить в городской совет Львова двоюродному брату Хемара, Генрику Хешелесу – главному редактору сионистской газеты Chwila («Хвиля»/«Минута»).
По-настоящему тяжелые времена для евреев настали в 1935 году, после смерти Пилсудского, который не допускал к власти шовинистов и строил республику многих народов. Как из рога изобилия посыпались законы, явно направленные против евреев. Например, в 1936 году под предлогом гуманного обращения с животными был запрещен ритуальный забой скота, что лишило работы десятки тысяч человек. При этом авторы законопроекта и не скрывали, что речь шла о вытеснении евреев с мясного рынка. В 1937 году министр промышленности и торговли обязал размещать на вывесках полную фамилию хозяина заведения, что играло на руку сторонникам экономического бойкота еврейских магазинов и лавок. Совершенно так же, как в Германии, польские антисемиты (обычно это были эндеки, то есть сторонники Национально-демократической партии Романа Дмовского) выставляли пикеты у таких магазинов, агитируя ничего не покупать у евреев. Некоторые городские советы взяли за правило устраивать торговые дни по субботам или переносить ярмарки за город, подальше от еврейских лавок. В 1938 году будущих адвокатов обязали проходить судебную стажировку, а министр юстиции получил право запрещать доступ в адвокатуру до 1945 года всем, кроме лиц из его ежегодного списка. Естественно, в первом таком списке не оказалось ни одной еврейской фамилии. В том же году был принят откровенно манипулятивный закон о лишении гражданства всех, кто «утратил связь с Польским государством». В итоге гражданство потеряли польские евреи, проживавшие в Германии. «<…> Теперь в Польше все – антисемиты, – с раздражением заявил еврейской делегации один из представителей польского МИДа. – Мы не можем отправлять полицию охранять каждого еврея. Мы не можем придираться ко всякому молодому человеку за то, что он антисемит». Левая оппозиция негодовала. «Это же страшно – жить в условиях, когда законодательство гарантирует всем одинаковые права, и чувствовать, что тебя, вопреки этому, лишь терпят из милости, что к тебе относятся как к зачумленному, быть изолированным от общества, как прокаженный, – только потому, что родился евреем», – возмущался социалист Зыгмунт Жулавский[46].
Особенно горячие споры вызвала идея запретить евреям получать высшее образование в государственных вузах. Этого требовали эндеки, которые заявляли, что бесконечный поток евреев мешает поступить в вузы крестьянским детям[47]. Эндеки то и дело объявляли в вузах «дни без евреев», когда у ворот университетов вставали молодчики с палками и проверяли у всех документы. Кроме того, эндеки настаивали на введении в аудиториях сегрегации, чтобы евреи садились на отдельные «лавки-гетто». Некоторые профессора поддержали идею с такими лавками, мотивируя это заботой о еврейских студентах: мол, так они будут чувствовать себя в безопасности. На практике это лишь помогло правым нападать на евреев в вузах[48].
Вопрос с лавками достиг накала именно тогда, когда подросший Лем собрался поступать в Политехнический институт Львова. Как раз в этом институте два декана первыми в стране ввели «лавочное гетто», после чего такая практика стала распространяться по всей Польше, так что к 1937 году они уже существовали в большинстве вузов – с согласия министра вероисповеданий и просвещения[49]. В январе 1938 года в знак протеста против такой практики ушел в отставку ректор Львовского университета Станислав Кульчиньский, а проректор тут же утвердил «лавочное гетто» в вузе. Именно Львов наряду с Варшавой стал ареной наиболее ожесточенных столкновений студентов-эндеков с противниками «лавковой сегрегации» (не только евреями, но также и поляками – сторонниками социалистов и пилсудчиков). В учебном 1938/39 году трое еврейских студентов погибли во Львове от рук шовинистов[50]. Родители будущего фантаста находились в затруднении, боясь отпускать Лема на учебу в институт, где он вполне мог получить палкой по голове от националистических молодчиков. Но проблема разрешилась самым неожиданным образом. Приближалась осень 1939 года, и Риббентроп полетел в Москву, чтобы подписать с Молотовым советско-германский пакт о ненападении.
Беспечное время
Я живу в Кракове уже пятьдесят лет, но когда мэр города попросил что-нибудь написать на глобусе в ратуше, я вежливо отказался. Здесь для меня лишь убежище. Я – изгнанник, ich bin auch ein Vertrebener. Всегда говорю это немцам, когда они рассказывают мне о своих несчастьях, как, например, бургомистр Берлина, пастор Генрих Альберц, однажды за ужином. Я ему ответил: «Не думаю, чтобы государства были чем-то вроде мебели, которую можно передвигать из угла в угол. Но вам хотя бы можно громко жаловаться. В ПНР ни говорить, ни писать об этом нельзя, рот на замке»[51].
Станислав Лем, 1998
Рост сил, в том числе вооруженных, маскирует глубокий, постоянно усугубляющийся хаос в обществе. Эти симптомы видны в современной России. Поразительно, что Путин в своем выступлении упорно замалчивал все опасные для страны проблемы, как будто их нет вообще. По-моему, он недостоин называться государственным мужем. Государственный муж – это человек, который старается заглянуть
