Фантастика - Борис Акунин

Однако вломить гаду Рожнову, чтоб не беспредельничал, это Мюллеру раз плюнуть. А уж Серый отработает, отблагодарит.

Эх, раньше надо было додуматься. Стыд мешал. Как расскажешь, что отчим его, шестнадцатилетнего парня, лупцует ремнем по голой заднице и гоняет «под нарами» спать?

Только сейчас Серому стало не до стыда — жизнь приперла. Очень уж страшно было домой возвращаться.

Надо в котельную заглянуть. Может, пацаны еще там трутся. Если уже разошлись, придется к Мюллеру на квартиру идти. Это хреново. Батя у Мюллера солидняк, директор мебельного магазина, не разрешает сыну с шпаной водиться. Разозлится группенфюрер, а что делать? Хоть в петлю лезь.

Серый тяжело вздохнул.

Тут радио, будто подслушав его муторные мысли, спросило стихами:

Дар напрасный, дар случайный,Жизнь, зачем ты мне дана?

И поперхнулось. Потому что автобус кинуло вбок — до того сильно, что у Серого кепка слетела с головы.

Белая колонна, она же белый столб

Остальных пассажиров тоже качнуло, но дальнейшее произошло так быстро, что вряд ли кто-нибудь из них успел проснуться. Да если и успел, какая разница? Все равно они уже ничего не расскажут.

Роберт Дарновский взглянул вперед, на кабину водителя, и увидел сквозь двойное стекло посреди дороги нечто очень странное: высокую и широкую белую колонну, даже не то чтобы белую, а будто наполненную изнутри ярким-преярким светом. Сама же колонна была вроде как стеклянная, во всяком случае в ней отразились фары.

Сергей Дронов увидел то же самое, только немного в ином ракурсе, и назвал про себя колонну «белым столбом».

Почему шофер так круто рванул влево, было ясно: вылетел из-за поворота, увидел неожиданное препятствие и попытался избежать столкновения. Непонятно другое — зачем в следующий миг он столь же резко вывернул руль обратно.

«Крэзанулся он, что ли?» — мелькнуло в мозгу у Роба.

А Серый подумал просто: «Щас вмажемся».

Оба непроизвольно зажмурились, ожидая услышать звон разбитого стекла, но услышали совсем другие звуки, причем Роб одни, а Серый совсем другие.

Но сначала лучше рассказать, что они увидели.

Открыв глаза (и Робу, и Серому показалось, что это произошло максимум секунду спустя), оба обнаружили над собой беленый потолок с трещинами. Только у Дарновского перед глазами трещины были продольные, а у Дронова преимущественно поперечные и с желтоватыми разводами.

Сходность открывшейся их взглядам картины объяснялась просто: ребята очнулись в одном и том же реанимационном отделении басмановской райбольницы, в двух соседних боксах.

Глава вторая

Симфония-рапсодия

А услышал Роб вот что: многоголосое звучание оркестра, в котором сливались сладостный пилёж скрипок, восторженные всхлипы труб, победное рокотание ударных и щекочущее душу пение каких-то неведомых ему инструментов. Уже очнувшись, но еще не вполне придя в себя, десятиклассник подумал: «Суперский музон. Хоть и классика, а не занудство. По-своему не хуже, чем „Лед зеппелин“. Вивальди, что ли?» И первым делом рефлекторно поискал глазами источник, откуда лилась чудесная симфония-расподия или как она там называлась.

Тогда-то Роб обнаружил и беленый потолок, и крашеные казенной голубоватой краской стены, и стеклянно-металлическую конструкцию, от которой к его забинтованному локтю тянулась трубка. Ни радиоприемника, ни проигрывателя не увидел. Однако метаморфоза, произошедшая с рейсовым автобусом, до того поразила десятиклассника, что он на время забыл о мелодии и захлопал глазами, затряс головой, отчего капельница недовольно булькнула. Музыка, впрочем, не пропала, а словно бы ушла в бэкграунд, как это бывает в кино.

Потом открылась дверь, в палату вошел бородатый человек в белом халате, и симфония-рапсодия сбавила громкость почти до нуля, но все же не стихла.

— Где я? В больнице, да? А что случилось? — спросил Роб каким-то не своим, сиплым голосом.

Врач сел рядом, поправил капельницу, взял пациента за запястье и уставился на часы.

— Повезло тебе, парень. Прямо хоть в музее показывай. От такого удара все внутренние органы должны были полопаться, позвонки к черту переломиться. Кто впереди сидел, все в лепешку, а тебе хоть бы хны. Вон и пульс нормальный. А находишься ты в больнице имени Семашко, в реанимации, то бишь в отделении интенсивной терапии. Но это для подстраховки. Ты целехонек, здоровехонек, хоть завтра в Афганистан, интернациональный долг выполнять. — Бородатый хохотнул, отсоединяя от локтя трубку — Роб поморщился, когда игла вышла из вены. — Домой мы сообщили, ты не волнуйся. Хорошо, у тебя в кармане паспорт лежал. Что же с автобусом-то стряслось, а? К тебе следователь рвется, хочет выяснить. Ты успел что-нибудь разглядеть?

Стихнувшая на время музыка вновь зазвучала громче, и как-то очень лихо, по-заводному. Динамики у них тут где-нибудь, что ли? Вряд ли, откуда в занюханной райбольнице саунд-систем такого качества. Тут явно и долби, и вуферы, и частотка класса люкс. Чудно. Дарновский повертел головой, но никакой аудиоаппаратуры не обнаружил.

Бородатому врачу он сначала хотел сказать про белую колонну на шоссе, но засомневался. Скорей всего она ему привиделась, уже после того, как потерял сознание. Какая на фиг колонна посреди дороги, да еще стеклянная?

А тут доктор возьми и спроси:

— Чего ты все головой мотаешь? Зрение не двоится? В ушах не звенит, не шумит? Ну-ка, подними подбородок. Сюда смотри. — И взял пациента руками за виски.

Надо сказать ему про музыку, подумал Роб. Но тут вдруг встретился с врачом взглядом и вздрогнул: глаза бородатого вспыхнули зеленым кошачьим огнем, зафосфоресцировали. Это было до того неожиданно и жутко, что у десятиклассника сердце подпрыгнуло чуть не до самого горла.

Музыка умолкла, вчистую. Вместо неё десятиклассник услышал унылый писклявый голос, скороговоркой пробормотавший: «Тень-тере-тень. Щец горячих, тефтелек в судки, дверь на ключ, и граммулечку-другую. Как рукой. Тень-тере-тень».

— Не дергайся. В глаза смотри! — басом прикрикнул на дернувшегося Роба врач.

Не было в комнате никого третьего, точно не было!

Голосишко запищал снова, прямо в ушах у Дарновского: «Зрачки-то, зрачки. Ефимычу сказать, пускай он. Граммулечку, граммулечку…»

Глаза у доктора пугающим блеском больше не сверкали. Глюк это был, ясно.

— Я тут один в палате? Или еще кто есть? — осторожно спросил Роб, скосившись. Повернуть голову пока не мог — бородатый по-прежнему сжимал ему виски.