Маленькие радости - Оливия Уэдсли

Чарльз внезапно опустился на колени на грязный пол.

– Уин, – сказал он тихим голосом, – это я, Чарльз, ты узнаешь меня? Ты слышишь, что я тебе говорю? Ты болен, старина, дорогой мой, и ты уже у последней черты.

– Он хочет прочесть мне проповедь, – рассмеялся Уинфорд, – уверяю вас. Не расстраивайся, непогрешимейший из братьев. Я провел всю свою жизнь по теории этого удивительного философа Ларошфуко: «Каждый за себя, а Бог за всех». Боюсь, что я уже дошел до заключения.

Чарльз спрятал свое лицо.

Тони, стоя за ним, разрядила напряженное состояние своего мозга, присматриваясь к нему. Его вид доставлял ей странное ощущение удовольствия. Она не понимала сама почему. Она бы выразила эту мысль, если бы она возникла у нее, следующими словами: у него такой вид, как надо. Ей нравились его блестящие темные с сединой волосы, от которых даже в этой душной комнате исходил чистый, свежий запах. Его платье, так непривычно для нее опрятное, его блестящие ботинки доставляли ей удовольствие. С легкостью, свойственной ребенку, она за этим новым интересом забыла отца, но он вернул ее внимание к себе словами, которые он вслед за этим произнес:

– Тони! – резко позвал его голос. Она пробралась к нему, и он взял ее руку своей горячей и дрожащей рукой. – Разреши мне представить тебе твоего дядю, дочь моя, – произнес он шутливым тоном. – Фэйн, – мальчик медленно вошел с площадки лестницы, – твой дядя. Поздоровайтесь, дети мои, только ваши манеры несколько не на высоте.

– Бедные вы маленькие детки, – сказал Чарльз чуть слышно, но Уинфорд расслышал.

– Ваш богатый дядюшка жалеет вас, дети мои, – произнес он. – Как трогательно, как прекрасно! Я даже думаю, что его жалость побудит его позаботиться о вас, когда я, как он мило выражается, буду действительно у последней черты.

– Конечно, я позабочусь о детях, – глухо сказал Чарльз, и его мягкие светлые глаза немного мигнули, когда он произнес эти слова. Он никогда не понимал Уинфорда, даже в те давние времена, когда за смертью родителей он принадлежал ему полностью. Странная, непонятная причудливость, которая временами бывала злобной, то озадачивала его, то причиняла ему страдание. Эта жестокость заставляла его страдать и теперь.

Он сделал последнее усилие, чтобы дойти до сердца брата:

– Уин, ради бога, не издевайся в такой момент, как сейчас.

Уинфорд отвернул свое измученное лицо, которое неудержимо подергивалось. Секунду после этого страшные спазмы боли захватили его. Он начал дико бесноваться, с руганью, криками и плачем. Затем сразу успокоился. Он смотрел невидящими глазами на маленькую группу вокруг него и снова беспокойно заметался. Старая потребность проснулась в нем.

– Мне выпить хочется, – сказал он, глядя на них с тайной усмешкой.

Он ждал. Никто не отозвался. Дыхание заклокотало в его горле, смерть наложила на него свою руку.

Острое, злое разочарование выразилось на его лице.

– Ну, ладно, пейте тогда сами, – выговорил он и, отвернувшись, закрыл глаза.

Глава III

Существует много видов лицемерия, но самый низкий, – это вынужденное милосердие.

Для жителей бедных и отдаленных окраин похороны являются таким же развлечением, как выдающийся спектакль в опере или скачки дерби для обитателей аристократических кварталов.

Возможно, что неукротимая ненависть к приличиям зародилась у Тони в то апрельское утро, когда ей запретили присутствовать при погребении отца. Фэйну разрешили пойти. Он прятался за спиной дяди Чарльза и мимикой показывал Тони свое превосходство. После минутного молчания к ней вернулась способность говорить, и она единым духом выговорила все. Вся нечисть языка детей уличного дна хлынула неудержимым потоком на дядю и леди Сомарец. С дико разметавшимися волосами, со сверкающими и пронизывающими глазами выкрикнула она последние слова.

– Низкая, скверная девчонка! – крикнула ей леди Сомарец с невыразимым отвращением в голосе.

Сэр Чарльз отвернулся и смотрел в окно. Странно, на одно мгновение его нормальный и упорядоченный ум почти наслаждался отповедью девочки, так как происходящее вызывало в нем справедливое отвращение. Он устало вздохнул. Эти три дня, что дети провели у него, казались временем бесконечных неприятностей и неудовольствия.

Генриэтта истерически отказывалась оставить детей жить у себя дома. Они ей казались дикими зверями, причем звери выгодно отличались от них отсутствием дара речи и выработанных жизнью манер. Чарльз привез их домой в моторе утром следующего дня. До поздней ночи он доказывал и убеждал свою жену, и компромисс наконец был найден. Тони и Фэйн останутся у них до тех пор, пока не будет подыскана подходящая школа для каждого из них.

– Мальчик позже поступит в Итон, – коротко заявил Чарльз. – Ты должна помнить, что он будет моим наследником.

Это заявление вызвало поток слез, гневных слез обманутой в своих ожиданиях и огорченной женщины.

Однако из двух детей леди Сомарец скорее терпела Фэйна.

Его робкое спокойствие и приятная внешность ей даже несколько нравились. От него, по крайней мере, не будет неприятностей. Тони она возненавидела с первого же момента, как ребенок переступил порог ее дома.

Она поджидала их в вестибюле, когда подъехал мотор, и видела через открытое окно, как муж ее высадил оттуда ребенка. Какая-то дешевенькая черная одежда была куплена в это же утро, и Тони выглядела в ней ужасно уродливой. Платье было ей велико, и ее маленькое личико под огромной черной соломенной шляпой выглядело крохотным и испуганным. Неуклюжие сапоги совершенно скрывали ноги. Они поднимались выше щиколотки и придавали стройным ножкам ребенка бесформенный вид.

Она медленно вошла в гостиную, нервно цепляясь за рукав пальто дяди. Ее огромные темные глаза удивленно осматривали все кругом.

– Чертовски! – внезапно произнесла она своим резким детским голоском. Дворецкий скромно посмотрел в сторону хозяйки и, подмигнув лакею, исчез из комнаты.

– Что ребенок сказал? – спросила с раздражением леди Сомарец.

– Я сама могу ответить, – добровольно вызвалась Тони.

– В чем дело? – пробормотала раздраженно леди Сомарец. Тони выпустила дядин рукав и удивленно рассматривала гостиную.

Леди Сомарец следила за ней глазами.

– И ты хочешь, чтобы этого ребенка я признала своим? – спросила она мужа.

Чарльз, слегка покраснев, ответил:

– Она наша… моя племянница, и, хотя она, по-видимому, очень невежественна и неотесанна, ты должна помнить, что она не имела никогда еще случая быть иной. – В его голосе звучала защита.

Вся дрожа, леди Сомарец стала подниматься наверх.