Память сердца. Великая Отечественная Война в новеллах и очерках, в письмах и воспоминаниях её современников - Юрий Коваль

Хотелось бы купить что-либо из беллетристики, но художественной литературы в Гурьеве днем с огнем не отыщешь. И приходится жить без книг.

Здравствуй, Хава!

После сухости и краткости первых писем немного философии.

Конечно, для философских «измышлений» письма не так уж удобны, но если иного выхода нет, то приходится мириться с этим. Сижу в душной жаркой комнате. Солнце жжет, кажется, что воздух в комнате застыл. Одним ухом прислушиваюсь к объяснению, а глаза так и закрываются сами собой, неодолимо тянет ко сну.

Но стоит оторваться от урока и заняться своими мыслями, то, как это не удивительно, сон отлетает. Борясь со сном, сочиняю письмо. А раз оно написано, что же делать, как не отослать его наиболее подходящему адресату – своей сестренке, кандидату корпорации философов-фаталистов (а, может быть, и члену?).

Воспользовавшись минутами свободного времени, заканчиваю начатое письмо. Поговорим о так называемых превратностях судьбы и тому подобных вещах. Как тебе уже известно, я не разделяю твою фаталистическую теорию о неизбежности происходящего. По – моему, свою

судьбу человек в основном решает сам, а превратности судьбы – не что иное, как совокупность глупостей, совершаемых людьми, за которые они и расплачиваются.

Правда, иногда приходится платить за глупости, совершаемые другими, но не нужно забывать, что движущей силой является человеческая воля, а не постоянно действующий в определенном направлении фактор – судьба.

Пора идти строиться. Чтобы не откладывать до следующего раза, на этом кончу, а остальное допишу в другом письме.

С приветом, Рафагат.

Еще одна просьба: пиши больше о нашей жизни и пиши конкретнее.

Добрый день, дорогая сестренка!

Вчера получил твое письмо – одиннадцатое. Так значит, ты сейчас отдыхаешь? Очень рад за тебя. Признаться, я бы тоже не прочь отдохнуть: ничего не делать, целыми днями читать запоем и чувствовать себя свободным от всех обязанностей. Но об этом сейчас и говорить не приходится. Вот кончится эта война, жизнь войдет в свои прежние берега, и тогда мы, повторив слова Молчанова, за которые его так крыл Маяковский, накинем на себя месяцев на шесть обломовский халат. Думаю, что для этого возможность найдется. Ну, скажи, чем может быть занят военный человек в мирное время?

В эти дни я немного расстроен. Уезжает начальник учебной части нашего батальона – старший лейтенант Большаков. Жаль расставаться с таким замечательным человеком. Энергичный, напористый, человек с головой, к тому же обладающий редкостным красноречием, правда, красноречием грубоватым, мужицким, – он пользовался всеобщей симпатией. Уважал его и я.

Прочитал стихи некогда модного Надсона. Не нравятся, слишком уж много уныния и печали. А такого настроения человек, слава богу, может набраться и без помощи любезнейших поэтов – нытиков. Мне больше по душе мятежная лирика Байрона или драчливая поэзия Маяковского.

К ним, и только к ним, следует обратиться тому, «кто ищет и просит участья», но ни в коем случае не к этому пессимисту.

Единственное, что оправдывает его стенание – это ритмичность стихов. Но и это недорого стоит. По-моему, когда человек обращается к поэту за разрешением мучающих его вопросов, ему желаннее веские, бьющие, как выстрел, в упор, слова, чем пустые мелодичные звуки и туманные

выражения. Если человек хочет просто отдохнуть «над страницей поэта», то лучше уж почитать о радостях жизни, о борьбе и победе, или уж о так часто проявляющей себя безграничной людской глупости, чем о печали и страданиях неудачников, заблудившихся в жизни.

С нетерпением жду обещанной фотокарточки. Мне так хочется

взглянуть на ваши лица.

Пока! Привет бабушке, Диночке, Ляле, Гильмановым и прочее и прочее…

Здравствуйте, дорогие!

Наконец-то я собрался написать вам. Вы, наверное, всё гадаете, что-то я поделываю, где пребываю, о чем думаю. Начиная с прибытия в часть я, кажется, только тем и занимался, что окапывался со своим взводом то там, то здесь.

Царствует весна: щебечут пичужки, сияет солнце, кое-где на скатах лощин уже зеленеет… Вылезешь утром из землянки – все тихо и мирно, лишь где-то в небе трещит самолет.

Омрачает радость то, что на нашей земле все еще чертовы «фрицы». Пока они не изгнаны, полной радости не бывать…

Признаться, я немного скучаю о вас, об Уфе и ее улицах, домах, садах, о знакомых ребятах. Интересно знать, где они сейчас. Неплохо было бы встретить хоть одного из них здесь и поболтать, как бывало раньше.

Обо мне не беспокойтесь: ни к чему омрачать себе жизнь пустыми тревогами.

Ну, пока! С нетерпением жду от вас писем.

С приветом Рафагат.

Рафагат Бикмухаметов погиб в 43-м. Ему было девятнадцать лет.

Орест Осколков… Из писем я узнал все его слабости, наверное, поэтому он стал мне ближе других. Орест был лакомкой: он любил домашнюю стряпню, земляничное варенье, хорошие конфеты. Мать его не скупилась на ласку и денежные расходы. Он отвечал ей нежностью и доверием.

После десятилетки он поступает в Челябинскую военную авиационную школу. Началась регламентированная жизнь, суровая, без скидок на ангину и больные глаза. Ореста гложет тоска по дому. В короткие минуты отдыха и перед сном его обступают воспоминания. В них – весенний сад, свежие яблоки, старенькая кушетка, шульженковская «Челита», Уфа в будни и праздники… мама. (Мама он всегда писал с большой, заглавной буквы – Ю.К.)

В военную школу Орест пошел по своему желанию. Он не уступает тоске: уплотняет день до предела, не позволяет себе и минутной передышки, бежит прочь, услышав мелодию, напомнившую ему о доме…

Проходят месяцы, и Орест замечает: ему нравится военная служба, ее напряженный ритм. Он стал собраннее, целеустремленнее, крепче.

Настал час – Орест поднялся в небо. Перебрал в памяти пережитое и понял, что небо – это как раз для него.

Конец ознакомительного фрагмента.