Вельяминовы. Начало пути. Книга 1 - Нелли Шульман

— Кольчугу-то ради чего надел? — хмуро спросил Федор, заметив, как поблескивает металл в разрезах ферязи. «Ты же при царе Иване Васильевиче, кто тебя тронет?».

— Сговорились мы сегодня ехать на мечах упражняться, батюшка, для того и кольчуга, — Матвей взглянул на отца и поразился тому, как изменилось его, всегда спокойное лицо.

— Садись, — Федор указал на лавку, — хочу сказать тебе кое-что.

Матвей покорно сел. «Глаза-то у него Грунины, — вдруг подумал Федор, «ишь, какие, ровно лесной орех».

— Мать твоя покойница перед смертью взяла с меня обещание, Матвей, — начал Федор, — и обещание это я намерен выполнить».

— Что ж было то за обещание, батюшка?

— Обещал я матери твоей жениться после ее смерти, — резко ответил ему отец.

— Не могла, — голос Матвея прервался, — не могла матушка тебе такого сказать! Любила она тебя, как же она могла!»

— Дурак ты, Матвей, — вздохнул Федор, — и не гневаюсь я лишь только потому, что молод ты еще. Как вырастешь, — поймешь, что любящее сердце, — оно не о себе думает, а о том, кого любит. Да и что я тебе все это рассказываю, — решение-то я принял уже, да и ты уже скоро взрослым станешь, своим домом заживешь, с мачехой видеться будешь редко.

— Кто же она, батюшка? — осторожно спросил Матвей.

— Видел ты ее, ближняя боярыня царицы, Тучкова Феодосия, новгородка. Вдовеет она, уж больше года.

— Как вы скажете, батюшка, так оно и будет, — поклонился, вставая Матвей. «Воля ваша».

— Ну, иди, — отпустил его Федор.

Матвей с почтением поцеловал ему руку, и боярин подумал, что, благодарение Богу, вроде бы и обошлось.

— Любит он мать-покойницу, конечно, — Федор велел слуге принести перо и чернила, — писать грамоты. «Так на то она и мать. Женить бы его, да вроде рано, пятнадцать годов только, года бы еще три-четыре погулять парню. Да и неизвестно, как царь Иван Васильевич на это посмотрит, а против царя идти — не враг я себе.

Ах, Феодосия, Феодосия, что же ты со мной сделала, сероглазая? Борода у меня уже в седине, а с тобой — словно мальчишка. Скорей бы уж повенчаться, что ли. Еще и от будущего тестя жди теперь ответа.

Оно, конечно, Никита Григорьевич не откажет — знатности у меня поболе, чем у него, да и богатства немало, однако же, все равно — жди. А так бы я хоть завтра взял Федосью, хоть в одной рубашке, да хоша бы и без нее».

И тут такие мысли пришли в голову боярину Вельяминову, что писать с ними в голове грамоты было уж совсем невместно.

По дороге на двор Матвей злобно отпихнул сапогом собаку. Черно ругаясь — про себя, — он вскочил на поданного коня.

— Они еще и детей, небось, народят, — думал он, размахивая налево и направо хлыстом, и отпихивая нищих, жавшихся к стременам богато убранного седла. «Пойти что ли, к царю Ивану да пожаловаться? Невместно, кто я перед ним? Отрок неосмысленный, что батюшка скажет, то и велено делать. Ну, подожди, отец, придет еще мое время.

— А эту, — Матвей обозвал ее совсем уж грязно, — с этой надо осторожнее. Не ровен час, побежит к царице, слезы будет лить. В конце концов, недолго мне осталось при отце быть.

Надо во дворец переселяться, и то царь Иван неохотно от себя отпускает.

— Нет, осторожно, осторожно надо — велят понести образ на венчании, — понесу, еще велят что — сделаю. Не противиться. А потом, как время мое настанет, наплачутся они. Я наследник Вельяминовых, другого сына не будет, пока я жив».

Если грамотцу старшему сыну своему, иноку Вассиану, боярин писал недолго, то над посланием к будущему тестю пришлось Федору изрядно покорпеть.

Надо было расписать все свое родословие — до седьмого колена, перечислить угодья и усадьбы, и упомянуть, что, буде на то воля Божия, и народятся у Феодосии дети, то будет отписано им это, и это и еще вот это.

Делить наследство Федор не хотел, да и не мог, — Матвей, как единственный сын, получал после его смерти все, однако же, были у боярина деревеньки с душами, доставшиеся ему от сродственников по линии матери. Их-то и надо было закрепить за будущими детьми Феодосии.

Царские гонцы, меняя лошадей, добирались до Новгорода за пять дней.

«И то хорошо, что лето сейчас, — подумал Федор, запечатывая грамоту. «Была бы осень, или весна, долгонько бы пришлось ответа ждать, по распутице».

Феодосия, сидя при свече в своей горнице на усадьбе у родственников, тоже писала.

— Человек он, кажется, хороший, хоша же, конечно, тайны открывать я ему не буду. Как ты, батюшка, и заповедовал мне, иконы я дома держу, в церковь хожу исправно, а что у меня на душе — то лишь дело мое и Бога Единого. Ежели Он даст нам с Федором детей, то потом посмотрим, открывать ли им тайну, и как это сделать.

А ты, батюшка, пришли ко времени венчания книги мои сюда — из нашего дома в Новгороде, и из тверской усадьбы. Мнится мне, что Федор не против учения — сам он обучен читать, и писать, слышал и о заграничных странах, и даже немного знает греческий.

Грамоту свою Феодосия отправляла не с царскими гонцами, а с особыми, доверенными, которых купцы в ее родном городе использовали для доставки срочных сообщений из Москвы.

Так и получилось, что Никита Судаков получил грамоту дочери на день раньше, чем пришло ему письмо от будущего зятя.

Отпустив гонца с серебряной монетой, он прочел письмо и задумался. Конечно, странно было ожидать, что молодая и красивая женщина будет вдоветь всю жизнь, но москвич! Да еще и близкий царю боярин.

— Зря я ее не уговорил после смерти Василия вернуться в Новгород», — подумал Никита, доставая чернила и перо. «Здесь бы замуж вышла, за своего, меньше было бы забот и хлопот. Ох, Феодосия, когда Тучков Вася посватался, все было ясно и понятно, ровно белый день — а теперь что?

Близко к царю, оно, конечно, и хорошо, но опасно — царь еще молод, настроение у него меняется, ровно весенний день, попасть в опалу легче легкого. Да и неизвестно еще, каким окажется этот Федор, человек уже немолодой, привычки, у него устоявшиеся, трудно будет с ним Федосье, она хоша и разумна, но привыкла к совсем другой жизни, не московской.

Никита Судаков сжег грамоту дочери — с тех пор, как уехала она из родительского дома, всю переписку они уничтожали — так было спокойнее.

Он очинил перо поострее и начал писать своим четким, быстрым почерком.

— Просишь ты у меня, Феодосия, моего отцовского благословения. Не дать его тебе я не могу — ты не дитя уже, и я доверяю твоему выбору. Однако советую тебе быть осторожной — прожив на Москве более года, ты и сама уже знаешь, что москвичи от новгородцев отличаются.

Ты пишешь, что тайну ему открывать, не намерена, но следи, чтобы даже словом или полусловом не проговориться, иначе все мы закончим дни свои на костре и дыбе — и ты, и муж твой, и дети ваши, и я, отец твой.

Книги твои я соберу и пошлю в Москву, но, опять же, помни, что я тебе говорил про ученость — сначала поговори с мужем своим касательно чтения и письма, а потом уже устраивай у себя в горницах, либерею. Неизвестно еще, как он отнесется к тому, что жена его умеет читать на греческом языке и латыни.

Засим, Феодосия, посылаю тебе свое отцовское благословение на брак, а любовь моя вечно пребывает с тобой, моей единственной дочерью, как и любовь Бога Единого, что создал небо и землю.

Федору Вельяминову Никита Судаков отписал коротко — на брак согласен, благословение даю, за Феодосией, как за единственным ребенком, закреплено все богатство рода Судаковых, которое после смерти Никиты Григорьевича перейдет его дочери, а от нее — в род Вельяминовых. В отдельной грамоте Никита Судаков перечислял земельные угодья, рыбные ловли на Ладоге и Онеге, соляные копи в Пермском крае, золото и серебро в монетах и слитках, драгоценные камни, меха, шелк и бархат.

— Также посылаю вам икону Спаса Нерукотворного, нашей новгородской древней работы, в ризе сканного дела, с алмазами и рубинами, как брачное мое благословение, — дописал Никита Судаков грамоту и бросил взгляд в красный угол.

Спас висел там, в центре иконостаса, закрытый золотой, тонкой работы ризой — так, что видны было только потемневшие краски лика.

— Надо бы другую икону достать, повесить на это место» — подумал Никита и, встав, вышел из крестовой горницы. В своих палатах, куда хода никому, кроме Феодосии и доверенного старого слуги, — из своих, — не было, Никита первым делом снял нательный крест и бросил его на пол, у двери.

Икон здесь, конечно, не было — только тут Никита Судаков мог почувствовать себя в безопасности. Двойная, тайная жизнь, которую он вел долгие годы, приучила его к осторожности — он никогда не давал повода усомниться в приверженности церкви — столп благочестия, жертвователь собора Святой Софии, кормилец нищих и убогих.

Только здесь, при свете свечей, он мог вздохнув, обратить свой взор на восток, и прошептать — про себя, так, что двигались только губы, — те истинные молитвы, к коим он привык с отрочества, с того времени, как отец и мать открыли ему свет веры настоящей.