Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сквозь сон Дима слышал чей-то говор и раскатистый смех. Голос был удивительно знакомый и радовал. Да это отец! Его отец! Дима сел в постели. На застеленном белой скатертью столе горела и отражалась в черных стеклах окон керосиновая лампа. Отец заполнял собой всю комнату. Густой лес кудрявых волос, высокое загорелое лицо, шея в белой нательной рубахе и расстегнутой гимнастерке без ремня и портупеи, красовавшихся на комоде, — все было необыкновенно родным. Дима едва почувствовал свой вес, свои вдруг утончившиеся руки, обнимавшие неудобно большую и жесткую шею отца.
Закинув ногу на ногу, отец смотрел, как они (сестры и брат тоже проснулись), поглядывая на него блестящими глазами, дружно жевали каждый свой кусок хлеба с комочком мясной тушенки, впивались зубами в вязкий сладостный ломтик сала, сосали сахар. Комочек тушенки, ломтик сала и едва умещавшийся во рту кусок сахара ошеломили Диму сосредоточенной в них здоровой энергичной жизнью. Какой настоящей виделась ему жизнь, что была у них еще днем, и какой незначительной показалась она сейчас!
— Ты смотри! — был недоволен отец. — Одна кожа да кости!
«Неужели он обо мне? — удивился Дима. — У меня же все нормально».
— Смотреть не на что! — возмущался отец. — Как вы могли так жить!
«Почему он так говорит, будто не любит нас? — не понимал Дима. — Мы ни в чем не виноваты».
— Да вы тут с голоду помрете! — не унимался отец.
— Мы не умрем, — возразил Дима.
Так стало обидно ему. Нет, совсем неплохо они жили. Пусть не видели они мясной тушенки и сала, пусть никогда не было у них столько сахара и крупы, пусть они радовались картошке и капусте, не надо их так жалеть. Они старались жить.
— Нам было хорошо, — защищался Дима.
— Он мне помогал, — сказала мама. — Он хороший мальчик. Он стал совсем большой.
Но что это! Не ослышался ли он? Дима не мог скрыть охватившей его небывалой радости. Почему так сразу готов был он отказаться от всего, что только что защищал? Куда делись его намерения всегда помогать маме? Неужели он такой плохой?
— Я его возьму с собой, — решительно повторил отец. — Пропадет он тут. И тебе будет легче.
Глава вторая
Какая необыкновенная земля! Никогда не видел Дима ее такой близкой и такой ухоженной людьми, превратившими ее в свой дом. Как в одно большое распахнутое окно светило здесь солнце. Желтоватая и сухая земля всюду была обнажена и как бы всей своей глубиной выходила на поверхность. Вокруг были необыкновенные военные люди. У них были такие же необыкновенные автоматы, винтовки, маленькие лопаты, котелки, фляжки, зажигалки, труты, кисеты и много других вещей, нужных для необыкновенной военной жизни. Солдаты и офицеры все время ездили на машинах, мотоциклах и лошадях, стояли на посту и на всех готовили пищу. Каждый здесь был как бы средоточием жизни, сам был всей жизнью.
А Дима был с отцом в его широкой и удобной землянке. Спать на топчанах оказалось совсем не твердо. Приятны были еще свежие шершавые доски, близость постелей к земляному полу, свет электрической лампочки над дощатым столиком. Манили фуражка, звездочки и ремни отца. Каждый предмет в землянке улыбался, сиял, вносил в сердце радостное смятение. Всего внимания, всей душевной отдачи требовал автомат, висевший над изголовьем или волшебной тяжестью своей лежавший у Димы на коленях. Вносил в мир обновление, устраивал в нем свой порядок совершенно необыкновенный головной убор — пилотка. Сложной внутренней жизнью поражала плоская кожаная планшетка с прозрачной слюдяной внутренней перегородкой, с запирающей кнопкой, с длинным ремешком, чтобы носить через плечо. Каждый предмет вносил в мир что-то такое, чего прежде не было. Каждый предмет, казалось, гордился собой и пленял одним своим существованием.
Дима чувствовал, что он тоже был. Как нравилось ему быть! Он старался делать все, что делали отец и солдаты. Целыми часами он заводил мотоцикл с выключенным зажиганием и удивлялся, что тот не заводился. Бегал под навес к мешкам с зерном, насыпал в фуражку овес и спешил к отцовскому вороному коню с белой отметиной на лбу и с белыми бабками. Статный лоснившийся жеребец поворачивал к нему узкую красивую голову с острыми ушами и мерцающим взглядом. Ноздри и рыхлые губы жеребца нервно подрагивали. Выгибая длинную шею к фуражке, он будто вдыхал в себя овес и жестко косил вывернутым глазом на завистливого соседа. Тот потянулся было к фуражке, но тут же, зазвенев удилами и обеспокоив всех лошадей, что стояли у длинной коновязи, испуганно отпрянул и осел на задние ноги.
Но случались и долгие часы без отца. Еще недавно Дима видел добрых, старавшихся сделать ему приятное людей, теперь его окружали будто другие люди. Их взгляды ощупывали его. Он старался уменьшиться, где-то в себе спрятаться.
С появлением отца жизнь возрождалась. Люди снова становились близкими и добрыми. Дима смело выступал вперед.
Скоро он уже почти все время проводил с солдатами. Слушая его, те смеялись, а сами коверкали слова, говорили, казалось ему, совсем не по-русски. На их веселых лицах плющились носы, растягивались губы и усы, закрывались и открывались глаза, обнажались зубы, языки и глотки. Вдруг раздался дружный хохот. Дима догадался: смеялись над ним. Он пытался объяснить, что его неправильно поняли, но даже земля вдруг содрогнулась, так затряслись в хохоте солдаты. Он растерялся, в отчаянии смотрел на бесновавшиеся фигуры, видел, что все эти обезумевшие люди
