Каменные клены - Лена Элтанг

ей бы и в голову не пришло напомнить мне, что уже шесть часов, мой паром уже на половине пути в ирландию, и скоро последний автобус на свонси отойдет от нового супермаркета в верхнем городе

я ведь — упаси, господи — мог подумать, что мое присутствие ей в тягость

чайная закрылась в восемь, я сижу в небесном саду, допиваю свой теплый аньехо с четырьмя листочками мяты, которые я отщипнул в палисаднике гвенивер, поглядываю в окно и думаю о поэзии, честное слово, не знаю почему

может быть, потому, что на моем билете грязновато напечатан портрет дилана томаса в рыбацкой шляпе с отворотами, а может быть, и нет

билет перестал быть билетом, но выбросить жалко, синяя бумажка с числом и часом несостоявшегося отплытия — чем не тема для рассуждения под сурдинку дождливого вечера

в небесном саду, тьфу, то есть в парке аттракционов поэзия — чертово колесо, а проза — колесо обозрения, думаю я, роман поднимает тебя быстро, поднимает высоко, и вот оттуда, из сонной египетской сини, взглянув на черепичные крыши и влажные поля, на изнанку занавеса, на невинные известь, кармин и сажу, ты сознаешь себя повелителем здешних мест, озираешься снисходительно, пока поскрипывающая пружина сюжета опускает тебя в траву, мягко выталкивает из кабинки, иди, покупай еще билетик, еще антикву, еще петит

а не то — отправляйся на скользкий круг, что ходит ходуном, волочит волоком, попробуй удержаться на свистящей деревяшке, но вот ты залез, вцепился, нащупал ямку или заусеницу, и тебя держит, держит, держит! но что это за чорный сквозняк пробирает насквозь, что за стылое озеро там внизу, что за жестянка с восьмеркой на дощатой билетерской будке, почему же мне не сказали? проносясь мимо карусельного служки, взываешь о помощи, мелькает спокойное лицо, изведенное недосыпом, так ведь это и есть твой круг, дурачок, разве не ты прорицатель, не ты двоедушный советчик, не ты зачинщик раздора, не ты поддельщик людей и слов?

Дневник Саши Сонли. 2008

Полный месяц, половинка, красный месяц, ничего.Поднебесная волынка — превращения его.

Двадцать восьмое июня. Письмо из отеля «Хизер-Хилл» пришло неделю назад вместе со счетами и брайтонской открыткой от миссис Треверскот.

Эту даму я помнила довольно смутно, кажется, у нее был такой смешной подбородок долотом. Ну да, верно — они с мужем сильно замерзли, гуляя вечером по берегу, и я согрела им на ночь красного вина с гвоздикой. Люди бывают тебе благодарны за неожиданные мелочи и совершенно не замечают благодеяний, в которых заранее уверены.

А может, это были другие постояльцы, прошлой весной их было довольно много, я, помнится, даже растерялась и пригласила помогать младшую дочку соседей. За семьдесят пять фунтов в неделю. В этом году пансион пустует и работы немного, но Финн Эвертон невзначай прижилась, как серебряная рука короля Нуаду [22] к его плечу, и вовсе не думает уходить.

Я распечатала письмо на кухне и оставила его на столе, чтобы мама прочитала: меня приглашали в отель «Хизер-Хилл» на чашку кофе в сумерках в гостиной арт-деко, в субботу, в пять часов пополудни.

Мама читает Травник и мою редкую почту, даже счета и рекламные открытки — сомнительное развлечение, но лучше, чем ничего.

Я знаю, что читает — однажды я обнаружила в Травнике пилку для ногтей вместо закладки. А полгода назад нашла двадцатифунтовую бумажку в самой середине. Как раз в тот день, когда я собирала мелочь по всем сумкам и ящикам комодов, чтобы купить кофе и туалетную бумагу, — в доме может быть шаром покати, но он жив, как говорила Дейдра, пока в нем есть и то и другое. Я понюхала банкноту, она еле слышно пахла шариками от моли. Теперь мне стыдно, что я ее разменяла, с тех пор никаких вещей в Травнике не попадалось.

Конверт с приглашением лежал на видном месте, посреди кухонного стола и как будто светился, так в темноте светятся окна большого отеля, когда смотришь на них с нашей веранды. Иногда, в тихую погоду, оттуда доносятся автомобильные гудки и дивные невразумительные звуки чужого веселья.

— О боже, мне не в чем идти, — сказала бы сейчас моя сестра Эдна А. и принялась бы выворачивать шкафы у себя в комнате.

— Там будет слишком много чужих людей, — сказала бы мама и отправила бы открытку с благодарностью и извинениями.

— Мне нечего там делать, у меня с вечера клей заварен, — сказал бы отец и пошел бы в сарай клеить свои толстоногие стулья.

— Надень зеленое бархатное платье и губы сделай красные, — сказала бы соседка Прю.

— Странно, с какой это стати они о тебе вспомнили, — сказал бы учитель Монмут и перечитал бы письмо еще раз, надев свои восьмиугольные очки без оправы.

Надо же, я скучаю по учителю Монмуту.

Кто не раскрашен, тот просто глуп. [23]

В школе миссис Мол я была единственной, кто не носил в ранце россыпь купленных в супермаркете флаконов и тюбиков, все меня жалели и предлагали попробовать из своего запаса — обычно это происходило в душной туалетной комнате, перед узким зеркалом, вклеенным прямо в кафельную плитку. Там всегда пахло острым девичьим потом, дешевой пудрой и немного — свернувшейся кровью.

Зачем я послушалась воображаемую Прю и подкрасила губы? На моем лице даже бледная косметика выглядит, как синие полосы на женщинах племени гурупи. К тому же, глаза у меня сразу высохли от непривычного света: ледяная белизна лилась из зернистых ламп в потолке отеля, будто из глаз дракона, закопанного Луддом у подножья холма. [24]

Спустившись в цокольный этаж, я вошла в Хизер Лаунж и остановилась на пороге.

Сидящие в креслах дамы повернули головы и стали меня разглядывать — молча, придерживая свои белые чашки над белыми блюдцами. Вид у них был довольно обыкновенный, одна из приглашенных — бакалейщица миссис Андерсон, я ее сразу узнала — явилась в джинсовом комбинезоне, заправленном в резиновые сапоги.

Бедные наши провинциалки, озерные девы в тюленьих шкурах.

Закусок еще не принесли, посреди комнаты, на пятнистом ковре стоял только столик с тремя кофейными машинами, вокруг столика кружил низенький человек в парчовом жилете: не переставая говорить, он крутил какие-то ручки на блестящих панелях, машины гудели и прыскали коричневыми струйками, щеки толстяка надувались и опадали, как будто он тоже производил кофейные порции, только невидимые.

Внезапно он повернулся ко мне лицом и оборвал себя на полуслове, желудевые глаза остановились на моем декольте и медленно прокатились по животу и ногам.

— Входите же, дорогая, — сказал кофейный карлик. — Какой сорт вы предпочитаете?

Он зачерпнул горсть зерен из огромной банки с надписью Dura и простер ко мне руку, предлагая подойти поближе и понюхать. Дамы очнулись и тихо заговорили друг с другом, высовывая головы из кресел, будто ящерки из нагретых солнцем камней.

Я махнула рукой, отказываясь. Однако, если вы решитесь войти — остерегайтесь есть их еду или пить их вино, [25] почему-то промелькнуло у меня в голове. Лучше бы я осталась дома и как следует подумала про поездку в Хенли, сказала я себе, усаживаясь в кресло возле окна. Мне еще многое нужно себе разъяснить в этой несуразной затее: что это ты опять умышляешь? спросила бы Дейдра, а я толком не знаю, что ответить.

Я обещала сестре выручить ее, но хочу ли я этого? И хочет ли этого она? И разве мы больше не враги? И как вышло, что свежая вонючая амбра трех последних лет осветлилась, затвердела и стала мускусной и золотистой? Неужто под действием морской воды и прямого света?

Выходит, вероломство в восьмом круге, в первых его рвах, где мучаются обманщики по любви и корысти, наказывается особенным унижением — помощью, приходящей от обманутого? Я представила Младшую в пестрой шкуре приветливого Гериона [26] и тихо засмеялась:

Он ясен был лицом и величавСпокойством черт приветливых и чистых,Но остальной змеиным был состав.

Ну нет, семнадцатая песнь не годится, другое дело восемнадцатая: злые щели для обманувших тех, кто им не доверился.

Злые, маленькие, мокрые щелки.

Мне страшно что все приходит в ветхость,и я по сравнению с этим не редкость. [27]

Если бы я знала, что вечером этого дня навсегда перестану разговаривать, то ответила бы кофейному двергу [28] что-нибудь приятное, незначительное — просто, чтобы пошевелить губами напоследок. Но я не знала и сидела молча, я не знала — ведь у меня не было золотого божественного слуха, как на бабушкиной иконе.