Век чудес - Карен Томпсон Уокер

— На этот счет сказать ничего не могу. У пернатых всегда были сложные отношения с нашими окнами. У них зрение слабое.

Папа надел перчатки, и в воздух поднялось облачко благоухающего резиной талька. Я почувствовала запах латекса.

Отец накрыл ладонью птичью грудку и поднял тело с обвисшими, словно ветви дерева, крыльями. Черные глаза, похожие на перечные зерна, смотрели бесстрастно. Несколько потерявшихся муравьев лихорадочно нарезали круги по папиной руке.

— Мне очень жаль, что на работе все так вышло, — сказала я.

— Ты о чем?

Птица упала в пакет, глухо зашуршал пластик. Папа сдул с запястья муравьев.

— Женщина умерла, да?

— Что?

Он удивленно взглянул на меня. Я поняла, что не стоило ничего говорить.

Папа продолжал молчать. Я почувствовала, что у меня горят щеки. Двумя пальцами, словно пинцетом, он поднял с пола последнее перо и опустил его в пакет. Затем вытер лоб тыльной стороной ладони:

— Нет, родная, никто не умирал.

Тогда он впервые сказал мне неправду. Эта ложь оказалась первой, но не последней и даже не самой серьезной.

На полу, на том месте, где лежало тело птицы, сотни муравьев метались в безнадежных поисках исчезнувшего угощения.

Папа затянул шнур на пакете и завязал его:

— Вы с мамой чересчур переживаете. Я же говорил, что ночью ничего не случится. Все правда прошло нормально.

Папа отнес пакет к мусорным контейнерам за домом. Силуэт птицы просвечивал сквозь пластик пакета, который подрагивал в такт быстрым шагам.

Затем он принес шланг, из которого уже текла вода, и смыл с веранды муравьев и кровь. А вот жирное пятно на оконном стекле продержалось еще несколько недель — словно тормозной след на дороге после аварии.

Наконец папа ушел наверх спать. Мама последовала за ним.

Я еще долго сидела в гостиной перед телевизором, пока родители шептались в спальне. Мама задала какой-то вопрос, и отец повысил голос:

— Это еще что такое?

Я приглушила звук и прислушалась.

— Конечно, я работал! А что еще, черт побери, я мог делать?

Мы жили в условиях измененного притяжения. Разум не постигал его, но тело ощущало. В последующие недели, пока дни продолжали удлиняться, мне становилось все сложнее посылать футбольный мяч в конец поля. Распасовщики утверждали, что мячи перестали летать, как прежде. Меткие удары ушли в прошлое. Пилотов допускали к полетам только после переподготовки. Падающие предметы устремлялись к земле с какой-то новой скоростью.

Думаю, что замедление положило начало и другим переменам — может быть, не таким очевидным, зато гораздо более глубоким. Происходила разбалансировка на тонком уровне — к примеру, в дружбе или любви. Не знаю, могу ли я что-то утверждать: мое детство закончилось задолго до замедления, а отрочество протекало самым заурядным образом, со свойственными этому периоду переживаниями. Есть такая вещь, как совпадения: несколько однотипных событий наслаиваются одно на другое без какой бы то ни было причинно-следственной связи. Возможно, происходившее не имело никакого отношения к замедлению. Такую вероятность вполне можно допустить. Но, честно говоря, верится мне в нее с трудом.

5

Сначала замедления прошло два дня. Каждый час становился все длиннее. Наступил понедельник, но не принес с собой никаких новостей.

Я, как и все дети, надеялась, что занятия в школе отменят. Вместо этого их просто сдвинули на полтора часа. Разработанный на скорую руку план состоял в переносе начала уроков примерно на то время, на которое мы теперь запаздывали.

Правительство призывало нас ничего не менять в привычном распорядке жизни. Перед нами выступали руководители страны в строгих костюмах и красных галстуках. На темно-синих лацканах у них поблескивали значки с американским флагом. В основном они рассуждали об экономике — о том, что надо продолжать ходить на работу, тратить деньги, класть наличные в банк.

— Они точно чего-то недоговаривают, — сказал Тревор Уоткинс, когда мы ждали автобуса в понедельник утром. Многие из детей, которые обычно собирались на остановке, теперь либо оставались дома, либо уже уехали из города со своей семьей.

Без Ханны я чувствовала себя так, будто лишилась невидимой конечности.

— Прямо как секретная база «Участок 51», — продолжал Тревор, нервно покусывая потрепанные черные лямки своего рюкзака. — Никогда не говорят всю правду.

Мы жили тихой, спокойной жизнью. Повседневной одеждой для девочек служили сандалии и сарафаны, для мальчиков — шорты и майки для сёрфинга. Мы росли там, где любой мечтает встретить старость. Триста тридцать дней в году нам светило солнце, небольшой дождь становился событием. Катастрофа взбудоражила нас, словно плохая погода.

С другого конца пустыря послышался шум скейта. Я и не глядя могла сказать, кто это, но все же не удержалась и повернула голову: Сет Морено собственной персоной, высокий и молчаливый, ловко остановил скейтборд и спрыгнул на пыльную землю. Темные волосы падали ему на глаза при каждом движении. Я практически никогда не разговаривала с Сетом, зато преуспела в искусстве незаметно смотреть на него.

— Уж поверьте, — взволнованно повторял Тревор. С тщедушным, вечно сгорбленным из-за огромного зеленого рюкзака Тревором никто не дружил. — Правительство знает гораздо больше, чем говорит.

— Заткнись, а? Всем плевать на твои умозаключения, — прервал его Дэрил, который появился у нас недавно, но уже прославился плохим поведением. Вместо четвертого урока он каждый день ходил в медицинский кабинет за порцией риталина[1]. Мы старались держаться от него подальше.

Наши школьные будни начинались с этой автобусной остановки. Здесь все постоянно подшучивали друг над другом, делились секретами. В тот день мы, как обычно, стояли па пыльной площадке рядом с заброшенным участком. Утреннее солнце поднималось по привычной траектории. Теперь мы сверяли время по нему — смотреть на наручные часы больше не имело смысла.

— Я серьезно, чуваки, это конец света, — не унимался Тревор.

— Если автобус через две минуты не приедет, я сваливаю, — сказал Дэрил.

Он привалился к цепи, ограждавшей пустырь. Когда-то здесь стоял дом, который рухнул в ущелье вместе с целым пластом известняка. Внизу до сих пор валялись обломки: куски досок в кустарнике, осколки черепицы на земле. Из мебели не сохранилось практически ничего. Потрескавшаяся дорожка вела в никуда. Лужайка заросла сорняками. О неустойчивости скалы напоминали аварийные желтые знаки.

— Знаете, что будет? Сначала засохнет урожай, вскоре вымрут животные, а потом люди, — упорно бубнил Тревор.

В тот момент меня тревожили куда менее глобальные проблемы — я чувствовала себя очень неуютно на обочине без Ханны. Даже в обычное время автобусная остановка была таким местом, где не стоило появляться в одиночку. Здесь правили хулиганы, а школьные инспекторы никогда не появлялись с инспекцией.

Я встала рядом с Микаэлой. Мы знали друг друга с начальных классов, но наши отношения можно было назвать приятельскими только условно.

— Джулия, ты же умная. Скажи, эта штука с Землей могла испортить мне волосы? Сегодня с ними творится черт знает что, — сказала Микаэла, заметив меня. Она снова и снова собирала свои густые, вьющиеся рыжие волосы в конский хвост.

Микаэла выглядела так, словно собралась на пляж: мини-юбка, коротенькая маечка, блестящие шлепанцы. Моя мама ни за что бы не пустила меня в школу во вьетнамках.

— Не знаю, все может быть, — ответила я, жалея, что надела практичные белые кроссовки с двойной шнуровкой и простые джинсы.

Микаэла всегда мазала губы блеском и ходила, покачивая бедрами. Во время футбольных тренировок по ее щекам растекалась тушь. Еще она очень много говорила о парнях — я просто не успевала запомнить всех этих Джейсонов, Брайенов и Брэдов. И уж конечно, я не осмеливалась поделиться с ней своей скромной мечтой. Как я могла сказать, что уже несколько месяцев хочу просто заговорить с мальчиком, который вместе с нами ждет автобуса и медленно катает свой скейт вперед-назад по пустырю. Ах, Сет Морено, проблесковый маячок моих мыслей!

— Нет, правда, ты только взгляни на эти завитушки, — сказала Микаэла, указывая на всклокоченный кончик своего хвоста.

При малейшем движении ее волосы распространяли запах фруктового шампуня.

— Ай! Отвали! — вдруг взвизгнула Микаэла, отскочив как ужаленная. У нее за спиной стоял довольный Дэрил, который только что щелкнул резинкой ее бюстгальтера.

Лифчик Микаэлы оставался практически пустым. На самом деле она была такой же плоской, как я и все девочки нашего возраста, но носила бюстгальтер в качестве пикантного символа будущих форм. Ничем не заполненные чашечки, просвечивающие сквозь белую майку, намекали на то, что однажды там все-таки появится грудь. Этого предвосхищения грядущей женственности оказалось достаточно для того, чтобы привлечь к Микаэле повышенное внимание мальчишек.