Живописец из Зальцбурга - Шарль Нодье

Да только ли это? Ночной мрак и одиночество рождают легковерные мечты, заставляют верить в чудесное. Кто, например, мешает моей фантазии поселить в этом замке людей и наполнить его тайнами? Почему не погоревать над судьбой преследуемой супруги, умирающей в этих подземельях, или не вызвать на эти башни призраки их бывших владельцев?

Почему не представить себе, что там, в хижине, скрываются двое влюбленных, которые предпочли свой отчий кров, маленькое поле, которое они сами возделывают, и свои бесхитростные радости всем соблазнам города?

Надо хотя бы помечтать — только помечтать! — о счастье, хотя бы вообразить его себе в том, что я вижу вокруг себя, — ведь это счастье никогда не будет моим уделом.

17 сентября

Это селение находится неподалеку от деревушки, где я в первый раз увидел Элали, — их разделяет лишь возвышенность, покрытая смешанным лесом, через который протоптано бесчисленное множество тропинок. Может быть потому, что мне особенно нравились эти места, может быть случайно, — но мои одинокие прогулки мечтателя почему-то неизменно приводили меня на красивую лужайку, покрытую мягкой зеленой муравой и осененную прохладной тенью широко раскинувшихся кленов. Среди нескольких хижин, ступенями спускающихся по склону холма, возвышается черная от дыма колокольня, обгоревшая во время недавнего пожара, а дальше, там, где начинается равнина, среди полей виднеется несколько хуторков да еще несколько домиков, окруженных садами.

За красивой оградой одной из этих усадеб мне не раз случалось видеть Элали — она задумчиво бродила среди виноградников; ветерок играл складками ее белого платья и кудрями ее волос; иногда она приходила сюда на закате дня напоить свежей водой свои цветники — в тот час, когда цветы, увядающие под страстными лобзаниями солнца, склоняются долу, являя собой трогательный символ нежной души, изнемогшей в душевном томлении; и каждый раз, как я видел Элали, какое-то смутное желание, какое-то непонятное мне самому, тревожное и вместе с тем сладостное чувство овладевали мной, заставляя кипеть мою кровь. Душа моя так пламенно жаждала преодолеть разделявшее нас расстояние и слиться с душой незнакомки! Когда девушка удалялась, я следил за ней взглядом до тех пор, пока она не исчезала из моих глаз, и ждал, пока она снова не возвращалась. И когда она появлялась вновь, я старался поскорей вобрать в себя ее образ, завладеть им, растворить его в себе так, чтобы уже никогда не потерять его. Я стоял неподвижно, не смея дышать, не смея пошевелиться; то, что она была здесь, близко от меня, казалось мне чудом, — и я боялся его нарушить. Порой мрачные предчувствия овладевали мной, словно траурным покровом нависая над моим будущим, — непереносимая боль пронзала мое сердце, какой-то недуг овладевал мной — кровавый туман стлался перед глазами, закрывая мне небо, горячие слезы, словно первые тяжелые капли грозового дождя, катились из глаз и земля уходила из-под ног. Думал ли я о том, что мне надо уйти отсюда? Я все забывал в эти минуты — и свою бумагу, и карандаши, и томик Оссиана.

Потом я углублялся в лес; я шел наугад, прокладывая новые тропы, отстраняя руками мокрые ветви, продираясь сквозь колючие кустарники… Мне нравилось бродить в местах, куда обычно не проникает человек, — так ревниво оберегал я переполнявшее мое сердце чувство, и так непереносима была мне мысль, что кто-то может отвлечь меня от него. Я придумывал ей тысячу имен, я вырезал эти имена на стволах деревьев, чертил их на песке и нередко рядом с ними ставил и свое. И если спустя некоторое время мне случалось вновь проходить здесь и я вдруг узнавал эти письмена, то весь трепетал от счастья, словно это она пожелала сочетать наши два имени. Иногда я сгибал молодые деревца и соединял их вместе, образуя подобие зеленых шатров, или сплетал их ветви, или обвивал их гирляндами плюща с блестящими от росы ланцетовидными листьями и желтоватыми цветами, напоминающими маленькие кимвалы из слоновой кости.

Быть может, наступит день, говорил я себе, и она придет сюда, в эту зеленую беседку, вместе со мной, и я проведу ее под этими зелеными кущами и увенчаю ее плющом. То были сладостные призраки раздраженного воображения, тщеславные мечтания неопытной любви…

Нынче я хотел вновь увидеть знакомые места, но уже не нашел здесь волшебной прелести тех прежних дней. В домике жили новые хозяева — они не пощадили ее цветников и с корнем вырвали кусты жимолости, которые она тогда посадила. Ничего не пожалели они из того, что она любила… Что она любила! Да и как им было знать об этом, чужим людям?

И все же я так был во власти охвативших меня воспоминаний, что, прежде чем покинуть лужайку, невольно еще раз оглянулся — не появилась ли Элали… Потом я понял свою ошибку и заплакал. Но слезы мои полились еще сильней, когда я заметил, что мои беседки сломаны ветром, что чей-то топор срубил мои деревца и все кругом усеяно их ветвями. И при виде этой последней, такой малой, казалось бы, утраты я вдруг вспомнил обо всем, что потерял; я увидел, как одинок я и как несчастен: нет у меня больше ни друзей, ни семьи, ни отчизны; без дружеской руки, без надежд живу я, обманутый прошлым, убитый настоящим, лишенный будущего — покинутый Элали и покинутый небом!

Вот здесь, на этом самом месте, я уже раньше решил в честь обожаемого мной Вертера вырыть могилу средь высокой травы, как он часто о том мечтал, — а сейчас я ощутил в глубине души тайное желание вырыть здесь могилу и для себя…

Какая жестокая судьба — кончить дни свои на чужбине, вдали от того, что нам дорого, умереть, предоставляя сострадательному прохожему заботу о своем погребении…

24 сентября

Да, пламень, что еще и поныне пробегает по моим жилам, свидетельствует о том, что все мое счастье на земле было заключено только в ней, этой второй половине меня самого, в ней, разлученной со мной жестоким роком! Кто же возвратит ил мне, те незабвенные дни, полные радости и райского блаженства! О, если бы бог дал мне вновь пережить это ревнивое прошлое, что поглотило мое будущее, если бы я мог вернуть то далекое время, когда сердце мое переполняла любовь, когда все, что было лучшего во мне, расцветало с такой могучей силой, когда при одном ее приближении, при одном шорохе ее платья я чувствовал, что замираю от счастья и душа моя словно разливается по всему моему существу, когда я боялся, что у меня не хватит сил вынести мое счастье и недостанет любви умереть от него. А как сладостно было бы умереть тогда, испустить последний вздох в этом состоянии блаженства! Почему я не смел заключить ее в объятия и унести свою добычу далеко от людей, провозгласив своей супругой перед лицом неба? А если одно это желание — преступление, почему так неразрывно слилось оно со всем моим существованием, что одна лишь смерть может освободить меня от него? Преступление, сказал я? В те дни, когда в мире царило варварство и неразлучные с ним невежество и рабство, черни вздумалось однажды изложить свои предрассудки; сделав это, она сказала: вот законы! Какую странную слепоту проявляет человечество! Разве не достойно презрения, что столько поколений подчинены причудам одного, уже мертвого, поколения и одно невежественное столетие повелевает веками!

Кто из нас, долго томясь под игом опутывающих нас ненавистных установлений, не хотел бы сократить суровые испытания жизни, если бы хоть эта радость еще оставалась нам? Но небо и люди сговорились запретить нам этот исход, и мы можем избавиться от жизни лишь ценою новых страданий. Оно, это страдание, стережет нас у могильного порога, словно те чудовища, что питаются трупами; оно пробуждает нас от смертного сна и, словно наследством, завладевает нашим бессмертием. Но, как бы страшно ни было все то, что ожидает нас за гробом, каким бы полным слез и крови ни было то будущее, что ты судил всем, кто проклят тобою, — позволь, о боже, о великий боже, чтобы хоть на мгновение Элали была вновь со мной… чтобы хоть на мгновение сердце ее забилось рядом с моим, чтобы я расстался с моей жалкой жизнью, упиваясь ее взглядом и ее лобзаниями, чтобы я умер, любимый ею! И да будет сам ад ценою этого блаженства!

9 октября

Как сладостно, как пленительно следовать мыслью за мыслью гения, быть соучастником его исканий и вместе с ним подниматься к высоким вершинам, которых никогда бы не смог достигнуть без вожатого; мы подобны тогда судну, которое ходит обычно лишь в короткие плавания, когда искусный кормчий внезапно заставляет его поднять паруса и ведет в безбрежное море, к далеким, неведомым гаваням. Так и наше воображение, увлеченное ввысь твоей Музой, о божественный Клопшток,[1] в плавном своем полете проносится в неведомых сферах, населенных творениями твоей фантазии, и, пораженное окружающими его здесь видениями, цепенеет в благоговейном испуге. С какой щедростью рассыпаешь ты пред нашими очами все, что есть дивного в поэзии, — то ты приводишь нас на великую беседу предвечных, где сонмы архангелов прославляют тайны небес, а херувимы, проникнувшись страхом божьим, закрывают лица золотыми своими крылами; то разверзаешь пред нами мрачные своды подземного ада, то властью своей воскрешаешь пред нами образы падших богов, преследуемых праведным гневом и обреченных на вечные муки, и показываешь их изнемогающими под тяжестью жгучих цепей, под бременем скал, сожженных молнией; или же ты переносишь нас на Голгофу в ту минуту, когда там свершается великое жертвоприношение и спаситель мира ради искупления грехов палачей своих предает себя мукам смерти.