Жара - Виктор Мануйлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Тута я! Тута! И внучек тута! Все тута!
– Лизавета Пална Чехлова!
– Здесь я, – откликнулся голос молодой женщины. – И дочка со мной.
– Анна Степановна Чехлова!
– Тут я! Тута!
– Анастасия Ивановна Пыльникова!
– Здесь мы! Здесь! Все трое! И Коленька здесь. И…
– Степанида Савельевна Пыльникова!
– …
– Еще раз повторяю! Степанида Пыльникова! – повысил голос Трофимов, оглядывая толпу.
– О-ой! – взметнулся вверх крик молодой женщины. – Она ж вернулась за своим смертным! – И тут же пронзительно и тягуче: – Ма-а-ама-ааа!
– Это в каком доме? – спросил, ни к кому не обращаясь, Петр Васильевич.
– В девятом отседова, – ответил кто-то.
Петр Васильевич кинулся к машине.
– Куда? Сгоришь! – остановил его на мгновение окрик Трофимова.
Но тот же восторг, с каким Петр Васильевич начал эту бурную ночь, приглушенный первыми неудачами с поджогом травы, вновь охватил его душу, когда ничего не страшно и все нипочем, восторг этот бросил его на сиденье и повернул ключ зажигания.
– Я с вами! – рядом открылась дверь, и молодая женщина (кажется, та, что истошным криком «мама!» толкнула его к машине) упала на сидение справа.
– Вы-то зачем? – только и успел крикнуть Петр Васильевич, вдавив педаль газа до самого упора.
Машина рванула и понеслась.Левая сторона деревни еще не занялась, но вот-вот должна загореться. Огонь шел с другого конца, и там, третья изба справа, снова рвануло, взметнув во все стороны клочки пламени и еще какие-то черные куски.
«А если и там баллон?» – пришла запоздалая мысль Петру Васильевичу – и в животе у него родился холодный озноб. Но он лишь крепче стиснул зубы, и уже не восторг, а упрямство и бездумность гнали его вперед.
Вот и дом девятый с этого края. И тоже горит. Но не весь, а пока лишь пристройки и крыльцо.
Петр Васильевич выбрался из машины, и на него пахнуло нестерпимым жаром. Он открыл багажник, порылся в тряпках, нашел старые кроссовки и брезентовую куртку и теперь возился, обуваясь, потому что в машину вскочил босиком. Натянув на себя тесноватую куртку, вдруг почувствовал, что не может оторваться от машины, что ожидает то ли взрыва баллона, то ли еще чего, что само по себе должно разрешить это невозможное положение. И женщина стояла рядом и тоже с ужасом, прижав к лицу руки, смотрела на свой дом.
Старухи нигде не было видно.
Что-то такое промелькнуло в мозгу Петра Васильевича: «Эта старуха… она, может быть, уже мертвая, а я молодой… у меня дети, жена, работа, диссертация…»
– Ма-а-ама-ааа! – закричала женщина плачущим голосом, но никто ей не откликнулся.
Петр Васильевич видел, что и женщина тоже боится.
Это его и подстегнуло. А может, и что-то другое. Никому не известно, что нас толкает на отчаянные, безрассудные поступки. Тем более, если за всю свою жизнь вам не приходилось подобных поступков совершать. А Петру Васильевичу не приходилось. Даже близко ничего не случалось в его жизни. Сколько он себя помнит, жизнь его катилась по хорошо отлаженной колее: ни влево не свернешь, ни вправо. Только вперед. Детский сад, школа, институт, аспирантура, НИИ. Все! Да, еще любовь, женитьба. И тоже без всяких там завихрений, которыми любят оснащать любовные истории создатели телесериалов. Случались кое-какие мелочи, которые не требовали ни сверхнапряженных усилий, ни героических поступков. Ну, имели место в детстве две-три драки, а больше, собственно говоря, и вспомнить нечего. А тут… тут ему в лицо дышала смерть, свиваясь в огненные смерчи.
И Петр Васильевич сперва сделал один шаг в сторону дома, надеясь, что женщина его остановит, потом второй, третий, и, понимая, что так двигаться к цели, лучше вообще стоять на месте, вдохнул полной грудью горячего воздуха и кинулся к окну. Еще на бегу он приметил лежащую на земле лестницу. Схватил ее и, будто тараном, двумя ударами вышиб окно.
Из окна на него смотрела темнота, наполненная дымом, сквозь который ничего нельзя было разглядеть. Вырвав остаток рамы, он полез в окно. Ступил на пол, запоздало подумал, что надо было бы завязать рот и нос мокрой тряпкой. Но не возвращаться же. Он уже чувствовал что-то вроде своей обреченности: дышать было нечем. А он и не дышал. Когда-то, давным-давно, в бытность свою студентом, Петр Васильевич занимался подводным плаванием. И мог не дышать до двух минут. Но это, действительно, было давно, с тех пор он не плавал и не проверял свои способности. Знал только одно: надо все делать как можно быстрее, управиться за минуту – не больше, а там… Но рассуждать было некогда.
– Баба Стеша! – закричал он и тут же закашлялся, хватив в легкие дыма.
Никто не откликнулся.
Шаря по полу руками, уверенный, что если бабка здесь, то наверняка лежит на полу, он двинулся к другому окну. И точно – возле сундука, стоящего у стены между двумя окнами, наткнулся на лежащее тело. Быстро обшарив его, то есть определив, где голова, а где все остальное, он подхватил это вдруг оказавшееся почти неподъемным тело и поволок его к окну. Приподнял под мышки, навалил на окно, и тут увидел сквозь дым Трофимова.
– Наддай еще! – закричал тот.
Петр Васильевич наддал и… дальше он уже ничего не помнит.
Очнулся – лежит, на него льют воду. В глазах красные круги. Закашлялся. Кашлял долго, с натугой, – до хрипоты. Кто-то взял его за плечи, приподнял с легкостью и усадил. И кашель пошел на убыль. Только тогда он открыл глаза и увидел, что вокруг черная гарь, над ним склонилась та женщина, которую, кажется, зовут Анастасией, и вытирает его лицо чем-то мокрым. Вдали горит деревня. Вся – от одного края до другого. И сквозь гул и треск огня, сквозь надрывный женский вой до него доносится голос одной из дочерей: «Папочка! Папочка! Папочка!» И кто-то говорит успокаивающе, что с папой все хорошо, то есть это, значит, с ним.
Кто-то поднес к его губам кружку с молоком. Пил долго, по глотку, задыхаясь. Но так и не напился. Попросил воды. Тепловатую воду пил с наслаждением.
С двух сторон к нему прижались дочери, наперебой рассказывая, что было, пока его откачивали. Словечко это – откачивали – они явно подхватили за это же время.
– Ну, очухался, герой? – прозвучал над ним трубный голос Трофимова.
– А что – очень? – спросил Петр Васильевич и не расслышал своего голоса.
– Да уж не знали, что и делать.
– А бабка?
– Померла, – ответил Трофимов. – Ты ее уже мертвую вытаскивал. Сердце у нее не выдержало.
В клубах черного дыма вставало красное солнце.
Петр Васильевич закрыл глаза и откинулся на теплую землю: странно, но ему было так хорошо, как никогда.Сентябрь 2010 года
