Легенда одной жизни - Стефан Цвейг

Кларисса.

Фридрих… а я тебя искала… что с тобою?

Фридрих, испуганно озираясь, тихо.

Они ушли?

Кларисса.

Кто? Что с тобою?

Фридрих, бросая шляпу и пальто.

Я собирался еще немного пройтись по улицам. Я задыхаюсь в этом доме. Я не могу этого больше выносить… Не могу их видеть… слышать…

Кларисса.

Но кого же?.. Я тебя не понимаю…

Фридрих.

Всех… всех этих людей, которые здесь постоянно толкутся… и Бюрштейна, и мать, и весь дом… Я больше не могу, я задыхаюсь! Ты этого не понимаешь, ты ведь не его дочь, и к тому же, ты ушла из дому, живешь собственной жизнью, своим мужем и детьми, носишь другое имя: ты не нагружена мраморной глыбою славы, чужой славы, не тащишь ее вечно на своей спине: ты укрыта, спокойно уходишь в себя и в свой дом. Но я, — я вечно на торжище, под вечным наблюдением; вокруг меня вечные разговоры, восхищение, расспросы… О, если бы мне пригоршню сумрака, уголок молчания, неделю, одну только педелю безвестности, безымянности, ощущения легкости в плечах, легкой жизни, моей собственной, моей подлинной жизни! Кларисса! Я не могу, я не могу это больше выносить…

Кларисса.

Перестань, Фридрих! Ты относишься ко всем этим вещам слишком серьезно. Правда, этот вечер и мне показался довольно таки — как бы это выразиться — довольно тягостным, но ты ведь можешь самого неприятного избегнуть…

Фридрих.

Никогда… ни на секунду!.. Разве я могу сорвать с себя это лицо? Ведь это его лицо. Могу ли я сбросить с себя его имя? Разрушить этот дом — его дом? Нет, я принесен ему в жертву, мне нет спасенья… Никогда не смогу я стать для света чем-то другим, а не сыном Карла-Амадея Франка… Сын… сын… сын!.. Вечный сын, вечное сравнение… вечно копия, слепок, снимок, сколок, последыш… Никогда не я сам… всегда он меня заслоняет… каждый мой шаг — его тень, каждое мое слово — его эхо… Я не могу вырваться из его славы… И все сильнее они меня обтесывают и обтачивают, чтобы я стал похож на него… Я — похож на моего отца!.. Разве что, как обезьяна похожа на человека…

Кларисса.

Но твой отец…

Фридрих.

Нет у меня отца! Был у меня, может быть, в прежнее время отец, как у всех людей… Теперь, вместо отца, у меня камень, памятник, слава… Как выразить этот ужас, когда выходишь из своего дома на улицу, приходишь на площадь и видишь, что на ней стоит каменный отец, памятник, монумент… а ты жив, и проходишь мимо, и люди глядят на тебя и шепчутся: «Его сын!».. Постоянно говорят: «Его сын! — его сын!».. Отчего он так пристал ко мне?.. Другие выбрасывают отца из своей жизни вместе с детским платьем, и только я должен вечно носить его на себе, вечно таскать за собой… Где бы я ни был, там и он… О, как я ее ненавижу, как я ненавижу ее, эту славу, эту проклятую, ужасную славу…

Кларисса.

Ради создателя, как ты можешь это говорить! Тебе бы следовало…

Фридрих.

Гордиться, — я знаю!.. Чувствовать счастье при сознании, что я сын такого отца… Мне ведь об этом трубят в уши с утра до вечера… Ты думаешь, я не понимаю сам, как он велик?.. Думаешь, я не дооцениваю его?.. Думаешь, не люблю его, оттого что из-за него страдаю?.. О, как я его любил, как любил!.. Мне еще в детстве выпало на долю редкое счастье — возможность взирать на отца, как на бога… Но к чему заставляют они меня быть похожим на него, как раз на него, на недосягаемого?.. Почему на меня, как раз на меня, возложено состязание с ним? Отчего должен я встать с колен, и с ним бороться… и знать при этом, что ведь никогда, никогда я его не догоню!.. Никогда!..

Кларисса.

Но ведь этого от тебя никто не требует, Фридрих… Дай только что-нибудь ценное, и люди уже будут благодарны… Не от всякого же поэта требуют, чтобы он сразу стал Карлом-Амадеем Франком…

Фридрих.

Ни от кого, только от меня! Только от меня, его сына! Останься я посредственностью, я был бы смешон в глазах света. Но на меня возложено бремя, под которым я падаю… О, другие! Те имеют право искать, заблуждаться, вновь находить дорогу, снова терять ее, быть посредственными, я же должен быть совершенным, иначе я — обезьяна своего отца, спекулирующая на его славе. Я не смею быть чем-то средним, я должен его превзойти: иначе я разочарую людей, ибо они требуют от меня чуда, именно чуда, чуда во второй раз, чуда повторного… И все они подстрекают мена к такому дерзновению — и мать и Бюрштейн; мне теперь ясно, что они уже давно меня для этого дрессировали, вводили честолюбие в мою кровь… Вся атмосфера, ритуал, традиция… весь этот фимиам должны были меня одурманить и… Кларисса, это им удалось, они во мне разожгли ее, эту страсть тоже сказать свое слово миру, слово для человечества, подобно ему… Но разума они мне все-таки не затуманили, им это не удалось: я не перестал понимать, кто был он и кто я… не перестал видеть разделяющую нас пропасть, вечную, непроходимую.

Переводит дыхание и говорит с тихим волнением.

Знаешь ли… иногда ведь я чувствую и в себе что-то вроде силы… какую-то таинственную смутную власть, велением которой извергаются слова из мне самому чуждого чувства… Тогда у меня такое ощущение, словно и я в праве попытаться… Но чуть только я ступлю вперед — не могу дальше… Она преграждает мне путь — слава… мраморная глыба «отец», холодный камень «отец»… и я не могу, не могу ее опрокинуть… Я не могу, я знаю, что он всегда окажется сильнее… всегда! О, как я ненавижу ее… как я ненавижу эту славу на моем пути… как ненавижу ее!..

Кларисса, подходя к нему.

Фридрих, что с тобой? Мама была, действительно, права, а я не верила ей. Что с тобой сделалось вдруг? Я так всегда любовалась тобою, твоей страстной любовью к отцу, тем, как ты распускался под его лучами… как проникался его духом…

Фридрих, дрожа в неистовстве.

Из любви, ты думаешь? Из любви?.. Ладно же, я тебе… я тебе правду скажу, отчего… отчего я так страстно следовал по его стопам!.. Ты думаешь — из любви?.. Нет, нет и нет… а ради соглядатайства… слышишь ли ты? Из любопытства… как дочери Лота, приподнявшие покров над стыдом своего отца… Да, именно так и я хотел увидеть стыд отца своего, выискать хоть одно пятно, погрешность, неправоту в памяти о нем, чтобы… не так его бояться… не так умаляться перед ним… не так безоговорочно, ужасающе безоговорочно, поклоняться ему!

Переводит дыхание.

Но нигде, нигде я ничего не нашел. Повсюду камень, мрамор незапятнанной белизны! Нигде не видно человека. Всегда совершенство, всегда бог! О, я знаю ее до последней черточки, его жизнь, эту дивно лишенную тайны жизнь, и я говорю тебе: она чудовищно прекрасна! Кто приближался к нему, тот еще и поныне заворожен его чарами: посмотри, посмотри в эхом доме — они все, мать, Бюрштейн, Иоган, они уже не живут собственной жизнью, все они — его собственность. Всех он впивает в себя, все отдают ему свою силу, никто не остается свободен из тех, кто приблизился к нему, ибо он всем давал и ни у кого не брал, никого за свою шестидесятилетнюю жизнь не обидел; его пример их всех очистил и возвеличил, ибо непогрешим, безупречен был он с первого дня до последнего и как человек и как поэт! Понимаешь ли ты, понимаешь ли ты теперь, как меня сокрушает этот пример, и если бы ты вдобавок знала, как я жалок, как исполнен низости…

Кларисса.

Полно, Фридрих… Я ведь знаю тебя…

Фридрих.

Знаешь меня? ты? Никто меня не знает… Но я вижу, ты не веришь мне… Так я расскажу тебе… только в виде примера! Одного примера!.. Я расскажу именно тебе, потому что ты женщина, любящая своего мужа, и потому что ты добрая… Я хочу, чтобы ты, по крайней мере, ты знала, кто я такой, несмотря на то, что я его сын, сын непогрешимого… Слушай же… Есть один человек в городе… во всем свете, знающий меня… любящий во мне только меня самого… единственный человек… девушка… она мне очень близка, очень… но, конечно, только втайне… очень близка… мы… она… ну, словом, я не могу об этом говорить… но она для меня все, моя жена… Моя настоящая жизнь — с нею. Когда я выхожу из этого дома, из этой сутолоки и прихожу к ней, то начинаю дышать… И она, она любит меня… она мне все отдала… никогда ни о чем не просила, ничего не требовала… Ты слушаешь, Кларисса, ты слушаешь меня?

Кларисса.

Да… да…

Фридрих.

Кларисса, эта женщина, — слушай внимательно, — эта женщина вчера впервые выразила желание… впервые… и так робко… так застенчиво, как ребенок… Она подошла ко мне вчера и спросила, позволю ли я ей купить себе билет, — купить, слышишь, Кларисса, а она бедна, — чтобы услышать мою поэму в чтении Гровика… Позволю ли я… не помешает ли она мне… так она чутка… А я, Кларисса, этому единственному из всех человеку, который пришел бы сюда действительно ради меня, единственному человеку, который знает меня и… и несмотря на это меня любит… этому человеку я ответил отказом… Я даже совершил подлость — о, вы, все вы не имеете обо мне представления! — я ей солгал… будто все билеты распроданы… запугал ее роскошными туалетами… Почему? Из малодушного, гнусного страха перед скандалом, перед сплетнями: не заподозрит ли кто-нибудь, не догадается ли, чем для меня является эта женщина, которую я, будь я действительно человеком, ввел бы в этот дом и к моей матери… Кларисса, будь откровенна: разве я слишком сильно выразился, сказав, что я жалкий человек?..