Мотылек - Ян Щепанский

— Пойдем на речку? — спрашивает вполголоса Михал.

Томаш задумывается. Он не умеет плавать. Ему придется одному сидеть на влажном песке, глядя на удальство друга.

— Может быть, лучше к замку, — предлагает он. — Давай обследуем его подземелье.

Мысль неплохая. Но для того, чтобы добраться до руин замка, нужно пройти через местечко, куда чуть свет крестьяне съезжаются на ярмарку, а спустя два-три часа вокруг башни замка на одеялах рассядутся крикливые дачники.

Они оба молчат. Такой день — их собственный, чистый, словно драгоценность, — не может быть прожит как попало.

За домом слышны скрипучие голоса кур. В них есть что-то очень смешное. Сварливое сожаление о сне и ленивое приветствие солнечного тепла. Они уверенно роют удобные ямки в пыли под стеной.

— Знаешь что? — вдруг говорит Михал в порыве вдохновения. — Знаешь, что мы сделаем? Убежим!

— Совсем? — Круглое лицо Томаша выражает смесь удивления и сомнения.

— Вернемся вечером. Или завтра. Как нам захочется.

— А куда мы убежим?

— Все равно. Куда сможем.

— Послушай, Михал… Надо ведь что-то приготовить, надо что-то…

Михал уже не слушает. Он отошел от окна, оставив Томаша в испещренной прозрачными бликами траве, на фоне белой полосы флоксов, трепещущей серебряным мерцанием березовой листвы. Тихо, на цыпочках ходит он по комнате. Надевает короткие штанишки и рубашку, желтые пропотевшие кеды. С перочинным ножом в руке подходит к столу. Под марлевой накидкой стоит готовый завтрак. Круглая буханка темного хлеба, творог в форме сердца на плоской тарелке, кусок масла, несколько огурцов и блюдечко с медом.

Михал отрезает большой ломоть хлеба и треугольник влажного творога. Заворачивает все это в салфетку. Затем смотрит на старинные часы с кукушкой, громко тикающие на стене. Начало шестого.

— Томаш, я иду.

Он вылезает в окно, неловко держа в руке узелок.

С минуту они стоят друг против друга в ярком солнечном свете, среди шороха потревоженной легким ветром листвы, среди птичьих посвистов и щебета. Молодой петушок хриплым голосом пробует петь.

— Идем?

Томаш степенно кивает головой.

К трухлявой калитке ведет тенистая грабовая аллея по краю оврага. Им холодно, но пляшущие на земле пятна света щекочут ноги теплым прикосновением.

За калиткой живая изгородь владения соседа, а потом уже поле. Несколько дней тому назад здесь еще колыхалась красноватая густая пшеница. Ее скосили. На жнивье теперь огромные, прикрытые соломой копны.

Они не разговаривают. Еще не успели привыкнуть к собственной дерзости. Михалу кажется, что Томаш относится к этому делу не совсем серьезно и скоро захочет назад. О том же думает Томаш. Дом так близко, а до завтрака в их распоряжении около трех часов.

Они сворачивают наискосок к виднеющемуся на горизонте лесу — темному, всклокоченному, спускающемуся кое-где в глубокие овраги.

Жнивье пружинисто хрустит под ногами. При каждом шаге разлетаются в стороны сухие искры коричневых кузнечиков, чье стрекотание звенит в ушах. Они совершенно одни под огромным чистым небом.

— Смотри, ястреб, — говорит Михал. Высоко-высоко парит в синеве темное пятно, распростертый стремительный контур.

Они стоят некоторое время с задранными вверх головами.

— А он нас видит? — интересуется Томаш.

— Конечно. Он видит мышь в борозде, а не то что нас.

Глаза наполняются слезами, птица расплывается, как в расплавленном стекле. Через какое-то время они чувствуют, что рассмотрели его полностью, что больше ничего не произойдет. Но им жаль расставаться с этим парящим в высоте чудом, и, двинувшись дальше, они время от времени оглядываются на него.

Вот они пересекли межу и бредут прямиком через буйные луга. Вскоре они промокли по пояс. От ледяной росы деревенеют бедра, жжет голые икры. Они бегут, и их охватывает безудержное веселье. Они громко смеются. Только теперь они чувствуют всю радость свободы.

Как спасительный берег, приветствует их песчаный холм на опушке леса. Запыхавшиеся, садятся они в можжевельнике. Земля колючая, она устлана сосновыми иглами, по ней вьются рыжие корни, кое-где торчат пучки хрупкого мха и редкие островки колкой на ощупь травы. Солнце мгновенно окутывает их своим теплом. Сейчас оно яркое, его лучи пахнут смолой.

— Будет жара, — говорит Томаш.

Он наклоняется, поднимает с земли камушек странной формы, сплющенный с одной стороны.

— Как ты думаешь, Михал, что это такое?

— Покажи-ка. Кремень.

— Ну да, кремень, а вид у него такой, как будто его кто-то обработал.

— Конечно. Знаешь, это, наверно, доисторический топорик.

— И мне так кажется. Вот смотри, острие.

— Может, здесь было поселение? Стоит покопаться.

— Чем?

— Руками.

Они разгребают песок, рвут маленькие упругие корни. Красные муравьи разбегаются из-под пальцев. В глубине земля влажная и голубоватая. И нет в ней ничего интересного.

— Придем сюда как-нибудь с лопатой, — предлагает Михал.

— Хорошо. Надо обозначить это место.

Томаш приносит сухую сосновую ветку. Они ставят ее в ямку, засыпают песком, утаптывают.

А может, они сделают важное открытие и о них будут писать в газетах?

Томаш задумывается.

— А что, если сейчас мы пойдем позавтракаем, а потом придем с лопатой?

— Ты хочешь вернуться?

— Да нет, только если будем копать…

Солнце греет все сильнее. Они сидят по обе стороны торчащей из земли ветки, глядя поверх луга на виднеющиеся вдали копны. На жнивье выехала мажара. Она маленькая, совсем игрушечная, но даже сюда долетает скрип колес. Маленькие люди снуют возле нее. Платки на женщинах светятся пронзительной белизной. Они уже не одни.

— Ты что, дальше не пойдешь? — спрашивает Михал, сурово морща брови.

— Почему, пойду…

— Ну, так идем.

Лес сосново-дубовый, полон мягкой тени. Дорога то причудливо вьется по оврагам с глинистыми краями, под корневищами вывороченных деревьев, то опять спокойно бежит среди папоротников, поросшая низкой травой. Они идут по мокрой поляне, где столбики мошкары колеблются в полосах света. Мальчишки вдыхают влажный запах преющих листьев и хвои. Царит полная тишина. Только иногда крикнет птица или белка заскребет коготками по коре. Теперь они ушли действительно далеко. Здесь они еще никогда не были. Они ступают осторожно, стараясь идти так тихо, как если бы они убегали от преследования. Все так странно: приятно и таинственно. Вот только голод начинает докучать. Они ощущают неприятную слабость в плечах.

Наконец они останавливаются на дне неглубокой лощинки, где ручей вырыл себе крутое ложе в торфянистом грунте. У них нет даже кружки, чтобы зачерпнуть воды. И они жуют сухой хлеб, ломают творог, а потом пьют, став на коленки на топком берегу, погружая лицо в ленивое течение.

— Там уже позавтракали, — говорит Михал. — Наверно, нас ищут. Нужно было оставить записку.

— Зачем?

— Будут беспокоиться.

Михал пожимает плечами.

— Ну и что?

Мальчики идут дальше, и, хотя в желудке они чувствуют тяжесть, по-прежнему дает себя знать голод, и от этого им как-то не по себе, будто чья-то чужая тревога отравила воздух, прилипла к нему и не позволяет им радоваться от души. Они пытаются пренебречь этим неприятным состоянием, извлечь из него хоть какую-то пользу.

— Подумай, Томаш, никто не знает, где мы.

Это, безусловно, имеет свою прелесть, и Томаш подтверждает понимающей улыбкой, но неприятный осадок не исчезает, и в Михале вскипает обида.

— Как это глупо, что люди беспокоятся друг о друге, — говорит он. — Эти всякие привязанности, нежности только осложняют жизнь.

Томаш останавливается, протирает очки.

— Может быть, это и не так глупо, — отвечает он. Они не думали, что лес такой большой. Солнце поднялось уже высоко, и даже здесь, в тени деревьев, становится душно. Они упорно идут дальше, как будто намереваясь достичь какой-то определенной цели. Михал немного зол на себя. Это случается не в первый раз. Он хочет понравиться Томашу твердостью, хочет навязать ему задорно-беспечное настроение, а тот не принимает этой игры. Он говорит то, что Михал сам чувствует в глубине души. Внезапно у него появляется потребность в откровенности.

— Почему так происходит, Томаш, что я не всегда говорю то, что думаю? Иногда я говорю то, что хотел бы думать, а потом даже начинаю сомневаться, хотел бы я так думать на самом деле?

— Это с каждым бывает, — осторожно отвечает Томаш.

— Если бы я наверняка знал, какой я, может быть, этого не делал бы.

— Не известно, возможно ли это.

— Что?

— Знать, какой ты на самом деле.

Мальчики забывают о всех невзгодах. Они очень любят обсуждать вместе такие вопросы. Тогда перед ними открывается мир, полный загадок. Их тревожит его новизна.