С новой строки - Ольга Семенова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Алла Рубинстейна трехэтажный дом в центре Нью-Йорка, черный лимузин с личным шофером, но руки ему не подает никто - ведь он владелец одного из самых крупных порножурналов США. Что поделаешь, издержки профессии...
- Бойся однозначности и резкости суждений, - сказал мне тогда отец. Внутри нас и Бог и дьявол, но ты всегда старайся найти хорошее, его больше. Не суди людей. И еще, бойся обидеть, это легко сделать, даже если человек, на первый взгляд силен, независим и неуязвим. Вспомни садик Алла во внутреннем дворике его дома.
И я вспомнила и поняла. Садик у него крохотный: игрушечные дорожки выложены гравием, фонтанчик кукольный, а на маленькой клумбе - нежные, хрупкие, удивительно прекрасные цветы...
Странное слово "доверие",
Похоже на жеребенка,
Нарушишь - чревато отмщением,
Словно обидел ребенка.
Нежное слово "доверие",
Только ему доверься,
Что-то в нем есть газелье,
А грех в газелей целиться.
Грозное слово "доверие",
Тавро измены за ложь.
Каленым железом по белому,
Только так и поймешь!
Вечное слово "доверие",
Сколько бы ни был казним,
Жизнь свою я им меряю
Принцип неотменим.
ИСПАНИЯ
Отец любил Испанию из-за Хэма (неизменное фото на его письменном столе - Хэм и Кармен, молодые, в черных беретах, глядят, прищурившись, в объектив, улыбаются. Внизу надпись: "Испания, 1937-й"), из-за характера испанцев, с их наивностью, благородством, темпераментом и умением радоваться.
В 1973 году он отвез в Испанию сестру. Написал о путешествии рассказ. В ответ вышел злой пасквиль в "Литературке": "Пустите Дуньку в Европу".
Сильные, как правило, добры, желчно-злы - слабые, лишь они трусливо бьют из-за угла, умело выбрав время и стараясь сделать как можно больнее, будто мстя за слабость.
Сестра жаловалась: "Надо мной все в училище смеются!" Отец тяжело молчал. Он всегда умел выносить удары, направленные против него, лишь когда задевали нас - становился беззащитен.
Сначала мне отец показал величественный, нарядный Мадрид. Потом, арендовав маленькую машину, повез в Памплону, близился Сан-Фермин, коррида.
Город был наводнен туристами, в отелях ни одного свободного места.
Отец чудом нашел свободную комнату с балконом на Колье-Эстафета, улицу, по которой на рассвете гонят быков.
Наши соседи по квартире - молодые американцы - джинсы застираны до белизны, майки рваные, на шеях - красные платки, - всю ночь галдели, беспрерывно бегали по скрипучей деревянной лестнице и пили вино набирались храбрости: через несколько часов им предстояло стать афисионадо: бежать перед быками.
Ранним утром худая говорливая старуха-испанка с подагрическими скрюченными пальцами разбудила нас и вывела на балкон. Солнце только вставало, было прохладно. На всех балконах стояли, зябко поеживаясь, люди. Было тихо, потом вдалеке послышался шум, стук сотен копыт, он приближался, нарастал, наконец появились быки. Тут же со всех сторон раздались истерические крики, в воздухе затрепетали платки, понеслись по улице безумные афисионадо. Впереди быков я заметила несколько баранов с широкими, упрямо-изогнутыми рогами...
- Почему впереди бараны? - кричу отцу на ухо.
- Кагановичи корриды, - кричит он в ответ, - заманивают и ведут за собой доверчивых быков.
- Понятно...
Мы идем в маленький ресторанчик с потемневшими от времени кирпичными стенами, крохотными деревянными окошечками и бело-красными скатертями на темных дубовых столах. Отец заказывает горячий кофе кон-лече (кофе с молоком) и учит меня макать в него теплые маленькие хлебцы-чуррос...
Потом ведет на корриду. Подготавливает:
- Это не убийство - это честное сражение. Шансы тореадора и быка равны. - Затем с азартом комментирует бои, мастерски оценивая быков и очень точно чувствуя тореадора: - Этот играет в бесстрашие, а вот тот по-настоящему смел.
А наутро мы уезжаем в Толедо.
Из книги "Отчет по командировкам":
"Одни считают Толедо античной столицей Кастилии, другие - самым красивым городом Европы, третьи - самым трагичным городом мира - хотя бы потому, что здесь жил великий изгнанник Эль Греко, потерявший родину и нашедший ее в Толедо, и снова потерявший. В нем, рожденном на Крите, прошедшем через Грецию, Италию и Францию в Испанию, - величие и трагизм художника, посвятившего себя служению правде. Он знал правду, и он служил только ей, святой правде, но, чтобы делать это, он был обязан стать другом и "приписным живописцем" инквизиции. От него отшатнулись друзья, о нем брезгливо говорили те, которые дерзали - на словах, да и то шепотом, - не соглашаться с инквизиторами; а он, сжав зубы, молча и сосредоточенно работал. Неосторожное слово, сказанное в сердцах, могло принести гибель не ему - гений не боится смерти, - могло пострадать его искусство".
Первым делом отец ведет меня в Дом-музей художника в центре еврейского квартала. А потом мы до гула в ногах бродим под палящим солнцем по узеньким, по-восточному "закрытым" улочкам Толедо, и в маленькой лавочке еврея-ювелира (их здесь множество) он покупает мне деревянную шкатулку с шестиконечной звездой Давида на крышечке.
Вечереет, пустеют улицы, мы не спеша возвращаемся в наш отель, и шаги наши по старинной булыжной мостовой отзываются гулким эхом...
А в Толедо - вечность,
Ласточек полет,
Сан-Фермин, беспечность,
И кинжалы-лед.
А в Толедо - древность,
Очень много камня,
Странно мало окон,
Сплошь - резные ставни.
А в Толедо - лето,
Лава узких улиц
Захлестнет туристов,
Что бредут ссутулясь.
А в Толедо - праздник,
Все перемешалось,
А в глазах Эль Греко
Вместе - смех и жалость.
ОТЧАЯНИЕ
Отца редко кто видел в минуты сомнения, почти никто - в минуты отчаяния. Я лишь однажды. Оно было молчаливо, его отчаяние - отчаяние человека, который уже ничего не может изменить. В то лето я, как всегда, приехала в Крым.
Вечером вышли на нашу традиционную прогулку. Дорога все время поднималась в гору, поэтому шли не спеша.
Низко над землей летали стрекозы, последние солнечные лучи подрагивали в листве низкорослых деревьев.
- Я писал свои книги, - говорил отец, глядя на засыпающие горы, чтобы люди понимали: нет безысходности, всегда есть выход, только надо надеяться на свои силы и во всем и везде видеть красоту.
Мы остановились возле маленького шумного водопада. Здесь он каждый день отжимался от каменной ограды. Сегодня он этого не сделал, продолжал:
- Мне все труднее работать. Раньше я видел лица тех, для кого пишу, у них были добрые глаза, они были рады мне, ждали меня, а сейчас их заслонили ватные маски врагов... Это тяжело... А может быть, я просто старею...
Домой мы возвращаемся затемно. Устраиваемся на кухне. Отец сидит, ссутулившись, и грустно смотрит на экран телевизора, глубоко затягиваясь сигаретой. В комнате плавает голубой сигаретный туман. (Мне всегда казалось, где бы ни появлялся отец, сразу же возникала атмосфера журналистского пресс-центра, и хотя я никогда там не была, мне слышались разноязыкая речь, шум, телефонные звонки, виделось множество людей и обязательно табачный туман.)
Я достала две глиняные чашки и начала готовить чифирь. Я готовила его так, как недавно научил отец: в крохотных кофейных турочках на электрической плитке. Самое главное, не пропустить тот момент, когда клокочущий чай готов выплеснуться на раскаленную спираль плитки - хватай поскорее турочки и переливай черную влагу в чашки.
В этот вечер мы сидим недолго и говорим мало. То ли отец устал, то ли все выговорили во время прогулки. Выпив чай, отец идет в кабинет, бросив на ходу: "Я главу закончил, хочешь почитать?"
Я беру страницы и, забравшись с ногами на маленький диванчик, читаю неправленый текст.
Отец сидит за большим письменным столом в большом кресле с высокой спинкой и из-за этого кажется маленьким. Он сидит неподвижно и смотрит в окно. Уже совсем темно, и в стеклах сначала видна комната, потом уже луна и море.
Я не могу понять, что рассматривает отец: собственное отражение или море с луной.
Потом я понимаю, что отец никуда не смотрит, а просто сидит непривычно маленький - в большом кресле, чуть склонив голову, будто прислушиваясь к чему-то, и глядит растерянно-широко раскрытыми глазами в самого себя.
- Очень интересно, папа, - говорю я. И это правда. Мне нравился герой отца - сильный, одинокий, честный.
- Да-а, - тянет неопределенно отец, по-прежнему не меняя позы, - а по-моему, это хреновина.
Я долго молчу, облокотившись на спинку отцовского кресла, потом повторяю:
- Это хорошо, папа.
Отец поднимает наконец голову и смотрит на мое отражение в окне:
- Не нужно это.
- А может быть, ты пришел к чему-то новому, может быть, это новый виток, - я говорю, понимая, что говорю не то и не так.
- Не знаю, ничего не знаю. Закончу книгу и завяжу с этим, - отец опять закурил.