Генерал Карбышев - Евгений Решин

Отец служил далеко, в киргизской степи, и болезненной, хрупкой матери не хватало ни сил, ни времени заниматься детьми. Они были предоставлены самим себе. Летом пропадали на Иртыше. Зимой, особенно в каникулы на святках, любимым их развлечением считалось катание с гор на салазках.

Катушку делали ребята сами. Заливали ее водой у себя во дворе или уходили на более высокие крутые берега Иртыша, откуда летели вниз так, что дух захватывало и свистело в ушах. Катались до изнеможения, уши и носы приходилось оттирать снегом, чтобы не отморозить. Меховых шуб в семье Карбышевых не носили. Даже дети были одеты довольно легко, в ватные кацавейки, папахи, платки, валенки.

Старшие ребята учились: Володя — в Омской мужской гимназии, Софья и Евгения — в женской, а Михаил — в Сибирском кадетском корпусе.

Малыши Сережа и Митя сначала постигали грамоту с помощью старших. Особенно много возилась с ними Евгения. Утром ей приходилось вставать пораньше, затемно, чтобы самой не опоздать в гимназию и успеть накормить и проводить на занятия братьев и сестру.

При свечах пили чай и завтракали. Сами, без мамы, которая обычно вставала позже».

Старший брат

Июль 1884 года. Младшему в семье, Мите, не хватало несколько месяцев до четырех лет. Он еще даже не грезил о заплечном ранце и школьной парте, когда его старший брат Владимир успешно окончил Омскую классическую гимназию.

Родителей никогда не беспокоила успеваемость первенца. С начальных классов Владимир считался одним из лучших учеников, был для остальных примером, в тетрадях его никто не видел троек, постоянными отметками были пятерки и даже пятерки с плюсом.

И все-таки получение аттестата зрелости с отличием — событие в семье чрезвычайное, из ряда вон выходящее.

Накануне, поздним вечером, приехал с дальнего соляного промысла отец.

А на следующее утро, с рассветом, в доме воцарилось радостное возбуждение.

День 4 июля выдался теплый, солнечный, без единого облачка на голубом небосводе.

Пили чай раньше обыкновенного, и все вместе дружно стали готовиться к праздничному обеду и приему гостей.

Братья с отцом переставляли мебель, старались обеспечить в гостиной необходимый простор для танцев. Сестры Софья и Евгения старательно убирали квартиру, натирали полы, украшали комнаты цветами, наводили повсюду блеск.

Александра Ефимовна, позабыв о своей постоянной хвори, оживленная, сияющая, хлопотала с кухаркой на кухне.

Митя, предвкушая веселье, ликовал. Он вертелся около старших, старался внести свою долю в приятные хлопоты и приготовления к семейному празднику. Но при этом оказывался почти неотступно около Володи. Куда Володя — туда и Митя. За что возьмется Володя, за то и Митя.

— А не сбегать ли нам с тобой, Димок-Дымок, к Сарахановым? — неожиданно, точно заговорщик, предложил Володя.

Старший брат, в отличие от других домочадцев, звал Митю по-своему, и в устах Володи это звучало и ласково и нежно.

Владимир был в глазах Мити человеком особенным. Он много времени уделял ребятам, играл с ними, любил повозиться и не кичился своим старшинством. Вот за, что Митя души не чаял в старшем брате. А может, еще и за то, что Володя года два тому назад безбоязненно пробирался к нему и подолгу оставался с ним — на такое никто из родных не осмеливался. Митя тогда лежал в отдельной комнате, совершенно изолированно от остальных домочадцев. Его мучила тяжелая и заразная болезнь — оспа. Даже мать боялась близко подойти к его постели. А Володя не боялся, часто приходил и рассказывал что-нибудь очень интересное, и Митя забывал о саднящем зуде.

Вслед за Володей стали изредка наведываться и другие братья и сестры, особенно Женя. Она читала детские книжки, показывала разноцветные картинки, но Митя картинок не видел — лицо и тело его покрывали оспенные язвы, ресницы слипались, глаза почти нельзя было открыть.

Няня-калмычка смачивала в настое из каких-то трав куски марли и прикладывала их к его лицу и телу. Примочки успокаивали. Ослабевал зуд. И мальчик переставал расчесывать ручонками волдыри. Но настоящее облегчение наступало лишь с приходом Володи. Его рассказы всегда поднимали настроение у малыша — герои всех Володиных историй были смелыми, терпеливыми, выносливыми и справедливыми.

Вскоре Митя поправился. Помог ему в этом целительный кумыс, чистый степной воздух и купание в Иртыше и Оми. И снова Володя: это он избавил Митю от робости и страха перед быстрой и бурной волной, научил плавать.

Через два года Митя и вовсе окреп, хотя с виду казался слабым. Следы оспинок остались на всю жизнь и напоминали о тяжелой хвори, перенесенной в раннем детстве.

— Давай, Димок-Дымок, сбегаем все-таки к Сараханчикам-Сарафанчикам! — повторил Володя шепотом.

— Давай! И через черный ход, — тоже шепотом ответил Митя, — никто нас не заметит…

Хотя им вовсе не к чему было таиться, все же так интересней. Через кухонную дверь, со двора, они незаметно исчезли из дому.

Хорошо шагать по городу со старшим братом. Митя и не подозревал, что это последняя прогулка перед долгой разлукой. А Володя знал об этом и мысленно прощался с родным Омском.

Карбышевы жили в центральном, тогда лучшем районе города — Казачьем форштадте. В том же районе вольготно расположились четырехэтажные здания Сибирского кадетского корпуса с массивными колоннами у парадного подъезда. А отсюда уже рукой подать и до дворца краевого генерал-губернатора и атамана. Дворец его утопал в зелени. Пышный сад на английский манер, цветники. Южнее сада расположилась Казачья площадь — очень просторная, несмотря на то, что всю середину ее занял монументальный военный собор, где хранилось знамя Ермака Тимофеевича. Внутри собора на постаменте покоился свинцовый гроб с забальзамированными останками генерал-майора Чирикова, одного из первых атаманов Сибири.

Братья чинно прошествовали по Никольскому проспекту и подошли к изреженным перелескам. Здесь все еще без устали размахивали широкими крыльями старенькие, замшелые ветряки. Их дощатые крыши казались седыми от густого мучного налета.

Машут нам, здороваются с нами! — Щелкнув лихо каблучками сапог, как бравый казак, Митя отдал мельницам честь по всей форме. — Здравь желаю, ваш скородь! — и залился раскатисто безудержным ребячьим смехом. Ему свойствен был по природе юмор, с детства мальчик рос весельчаком.

— А мне кажется, что ветряки со мной не здороваются, а прощаются, — с грустью обронил Володя.

Они прошли по Полковой, потом по Войсковой, с нее свернули на Конюшенную, с Конюшенной на Лагерную, И очутились на главной улице — Атаманской.