Васька - Сергей Семенов

– - Третьегодня доспелось. Простудился, должно, на улицу убег, а холод-то какой был!

– - Зачем же ты его пускала?

– - Кто его пускал? Сам убег, когда меня дома не было. Я пошла за ним, а он убежал от меня, да в дрова за овином и спрятался. Я пошла его искать, а он уж там как котелина синяя сделался.

– - Дура, дубовая голова! -- сердито проговорил Матвей: -- не могла уж во-время домой его залучить!

– - Ты умен! -- воскликнула задетая за живое Прасковья. -- Приходил бы да залучал. Он там по кабакам шляется, а я тут все догляди да поспей.

– - Тебе нечего на мое безумство глядеть, ты свои порядки веди!

– - Я свои порядки и веду. Он пропадает не от моих непорядков, а от твоих. Если бы у тебя глотка-то поуже была, неужели бы это сделалось? Была бы у него обувочка с одежиной, он и не такой холод перенес бы. Бегают другие ребятишки, да не простуживаются! А то у нас ни на ногах, ни на плечах -- поневоле захвораешь.

– - Так вот он от этого и захворал, что раздемши, разумши был?

– - Ну, а то от чего же, разумная твоя голова? Ну, от чего же? Будь он по-людски обут, одет, когда бы еще его прознобило-то! А то ведь он почти весь голый был.

– - Видно, такая планида уж нашла! -- вздохнув, проговорил Матвей и, почувствовав, что он сказал глупость, вдруг покраснел и как-то беспокойно моргнул глазами.

– - Планида! -- подхватила Прасковья, -- Та и планида, что вот ты утробу свою никогда не набьешь. Всю ты жизнь, всю ты жизнь только и заботишься о своем мамоне! Ни о ком ты, ни о чем ты никогда не думаешь. Есть ли у тебя семья, нет ли, тебе и горя мало! Ну, я-то как-нибудь обойдусь. А кому же о ребенке-то думать, как не тебе? Другие отцы-то не надышатся на своих детей-то, себя обрывают, детей-то ублажают! А ты?.. Ты когда позаботился ли о ребенке-то хоть один раз во всю свою жизнь? Подумал ли о своей семье, как, мол, им нужду переносить, беспутная твоя голова?

Прасковья горько-отчаянно завыла, видимо стараясь вылить всю накопившуюся в ней горечь. Матвей долго сидел молча и неподвижно, опустив голову. Потом он решительно встал, натянул на себя кафтан и, нахлобучив шапку, вышел из избы. Но не надолго. Через минуту он опять вернулся, снял шапку, разделся и сел на прежнее место.

– - Что ж, ступай опять в кабак, -- там веселей! Чего ж тебе дома торчать, здесь ни вина ни приятелей! -- визгливо выкрикнула Прасковья.

– - Давай денег, пойду! -- грубо проговорил Матвей.

– - Как денег?!.. Да разве у тебя нету? -- всплескивая руками, воскликнула Прасковья.

– - Были да сплыли!

– - Царица моя Небесная! Да что ж мне будет теперь делать-то? Головушка моя разнесчастная, да когда только гром-то соберется над тобой! -- и Прасковья грохнулась на стол и, причитывая и всхлипывая, затряслась над ним. Матвей сидел бледный-бледный, и по лицу его пробегали судороги.

– - Нет, это Бог взыщет меня милостью своей, если приберет мальчишку! Развяжет он тогда и руки и ноги! Дня одного не останусь с тобой! Уйду, куда глаза глядят уйду! Пачпорта не дашь, без пачпорта уйду, бродягой объявлюсь, пускай меня загонят куда хочут, а уж не останусь я с тобой!

– - Замолчи, тебе говорят! -- заревел Матвей и, вскочив с места, топнул ногой. -- Все сердце вынудила, змея! Я те прикушу язык-то!

Прасковья, захлебнувшись в слезах, мгновенно умолкла. Васька, испуганный криком отца, вдруг проснулся и горько заплакал. Прасковья проворно подняла голову и бросилась к нему.

– - Что ты, что ты, болезный мой, Бог с тобою? -- глотая слезы и с трясущейся головой спросила его она.

– - Боюсь! -- пролепетал Васька, не переставая плакать. -- Мне страшно.

– - Ничего, Христос с тобою; это тятька крикнул; видишь, он стоит.

– - Я тятьки боюсь!

Матвей сразу присмирел как овечка. Он робко подошел к больному и, наклоняясь над ним, совершенно изменившимся голосом проговорил:

– - Что ж ты меня боишься, ведь я тебя жалею, сынок.

Васька поглядел на него полуоткрытыми глазами и успокоился. Он долго лежал не шевелясь, потом мотнул головой и проговорил:

– - Тятька, а ты мне жалейку сделаешь?

– - Сделаю, сделаю, соколик ты мой! -- поспешно воскликнул и растроганный и обрадованный Матвей. -- Завтра сделаю, поправляйся только. -- Он сел было в ногах мальчика, но потом вдруг встал, отошел к двери и закрыл лицо правой рукой.

Прасковья услышала какой-то звук и, обернувшись, поняла, что это за звук.

Матвей тихо и глухо всхлипывал.

Через минуту мальчик опять вздрогнул и что-то забредил. Потом он очнулся и запросил пить. Прасковья подала ему водицы, но мальчик уж и головы поднять не мог. Прасковья подняла ему одной рукой голову, другою поднесла чашечку с водой; мальчик пил жадно, но ему, видно, было трудно глотать. Прасковья проговорила:

– - Господи! и помочь не знаешь чем ему. Коли бы знал теперь, что ему пользительно будет, чего хошь бы раздобыл.

– - Спросить у кого-нибудь, -- проговорил Матвей.

– - У кого спросить?

– - Пошла б к Мироновым. Они все-таки кое-что знают; свои ребятишки есть, тоже небось хворали.

Мироновы были степенное, умное семейство. Большак их Иван был ровесник Матвею, но совсем другого сорта человек; он был грамотный, рассудительный и хотя жил на одном крестьянстве, но жил так, как мало кто живет в деревне. У него так было поставлено дело, что та же полоса, что у других, больше родила, лошадь лучше везла, корова больше давала молока. Прасковья подумала несколько, и когда Васька опять впал в забытье, она отошла от него, набросила перешивок и вышла вон из избы.

Хотя смерклось недавно, но на улице было темно-темно. Небо было заволочено густыми облаками, сквозь которые не было видно ни одной звездочки. Только из изб лился сквозь окна свет длинными желтыми холстами. Чувствовалось как-то жутко. Тишина на улице была полная, только из соседней деревни доносились по ветру звуки хороводной песни, да вдруг по середине улицы раздался громкий девичий смех, и какой-то голос воскликнул: "Ах, подлая! да что она только знает-то!" Смех повторился. Голоса были такие веселые и беззаботные. Очевидно, тут стояла артель девок, кончивших где-нибудь мять лен и перед расходом по домам остановившихся в кучке покалякать. Прасковью что-то резнуло по сердцу. Это было неприятное чувство. Она вообразила себе то горе, каким была переполнена ее душа, и почувствовала, что это горе таится только в ней одной и никого другого не задевает.

И когда она сообразила это, то ей сделалось так обидно и так тяжело, как будто бы тяжесть ее горя увеличилась до бесконечности.

Ей стало жутко и страшно. В самом деле, она живет среди людей, люди эти ежедневно мелькают у нее перед глазами и она проходит мимо них, все они знают друг дружку, видят каждый день, но интересы их вовсе не в ком-нибудь другом, а у каждого только в себе самом. Чем кто живет, у кого что на нутре происходит, никто не знает, да и не хочет знать. У одного, может быть, душа на части разрывается, у другого, может быть, целая буря таится внутри, а человек, может быть и близкий, проходит мимо совершенно равнодушно, погруженный только в свои интересы и думы, и ему ни до кого нет дела. И все ездят на одинаковых полозках и все смотрят на это сквозь пальцы. Что же это значит? Закон судьбы или люди настолько извратили свою жизнь, что по уши погрязли в грубом бесчувственном самолюбии и весь мир считают сосредоточенным только каждый в себе самом? Да ведь так понимать жизнь, -- никогда света Божьего не видать.

Прасковья стояла как пришибленная, боясь двинуться с места. "Как я пойду, к кому? -- думала она. -- Как скажу о своем горе, когда каждому только самому до себя? Кому до других какое дело?" И вдруг ей подумалось, что стоит ли хлопотать о том, чтобы мальчик поправился. Не лучше ли будет, если мальчик помрет? Смерть не сладка, что говорить. Но ведь, все равно, помирать придется -- рано или поздно, а каково жить-то? Но такая мысль в ней только промелькнула, она тотчас же отрезвилась и ужаснулась, как она только могла подумать это. "Что я делаю, разве можно так рассуждать?" И она решительно сдвинулась с места и быстро-быстро, как только можно в темноте пройти, направилась ко двору Мироновых.

Очутившись под окнами, Прасковья заметила, что Мироновы все дома. Бабы что-то расхаживали по избе. Иван сидел на лавке и "татушкал" маленького ребенка; двое других ребятишек, мальчик и девочка, сидели за столом и чем-то играли. Прасковье полегчало, как только она взглянула на эту семью, и она уже с меньшей душевной теготой подступила к дверям ихней избы.

Войдя в избу Мироновых, она поклонилась им и робко проговорила:

– - Родимые мои, не поможете ли вы моему горюшку, не научите ль, чем мне мальчика своего попользовать?

– - А что такое с ним? -- участливо мягким голосом спросил ее сам Иван, молодой еще, полный, добродушного вида мужик, с красивой русой окладистой бородой.

– - Да вот что… -- И Прасковья рассказала, как болен ее Васька. Иван внимательно выслушал ее и проговорил: