Жаркое лето - Николай Печерский

Скоро вернется со своей работы мать. Ванята согрел для рукомойника воды, вынул из шкафчика миски и ложки, нарезал от каравая ломтики хлеба.

Потом он решил сделать матери сюрприз. Вытащил из чемодана портрет отца и повесил его в горнице на видном месте. Сразу стало теплее и уютнее. Ванята глядел на портрет отца и размышлял, как ему теперь вести себя и стоит ли намекнуть матери о своем разговоре с правнуком деда Егора. Впервые по-настоящему пожалел он, что нет рядом друга и собеседника. От таких бесконечных дум нетрудно спятить.

Ванята представил на миг, будто бы он тут не один, а рядом с ним — верный и бесценный друг Гриша Самохин. Ванята посмотрел на мнимого Гришу, сделал печальное лицо и, стесняясь самого себя, сказал ему для начала:

— Вот, Гриша, какие у меня дела. Понимаешь?

— А чего понимать? Все нормально! — ответил Гриша.

— Разве это нормально! — возмутился Ванята. — Не знаешь, а говоришь…

— Зря паникуешь, — спокойно и убежденно ответил Гриша. — А Сашка Трунов дурак. Я из твоего письма сразу все понял.

— Это верно, что дурак, — согласился Ванята. — Я тоже так думаю…

— Чего ж тогда мучаешься?

— Все-таки… Прокурору, говорит, отец написал.

— Пускай пишет. А только лично я твоему Сашке ни капли не верю. Сначала щеку себе перевязал, потом отцу про тебя набрехал. Ты ж не бил его?

— Пока нет. Толкнул только…

— Эх, ты! — сказал Гриша. — Даже постоять за себя не можешь! Я бы этого Сашку в порошок! Понял?

— Тебе хорошо говорить! Я ж тут новый. Только приехал…

— Ну и что? А если тебя в космос пошлют, на Венеру. Тогда как?

— Полечу. Чего мне…

— Полетишь?! Знаю я тебя, мочалу! Там, знаешь, как надо, на Венере?

— Скажи, раз ты такой умный!

— Там надо вот так… смотри как!

Незримый Гриша Самохин вытянулся в струнку, вскинул ладонь к виску и сказал:

— Там надо вот так: «Привет, граждане Венеры! Я из СССР!» Понял?

— Ну, понял…

— Ничего ты не понял! Только туман напускаешь. Когда человеком сделаешься?

— Сделаюсь. Я ж тебе сказал…

— Ну, скорей делайся! А то ждать уже надоело…

Друзья помолчали. Ванята собрался с мыслями и снова напомнил Грише:

— Ты, Гриша, все-таки посоветуй, что мне делать с этой историей? Ты ж друг. Я твой крючок всегда помнить буду!

— А что делать? Я тебе сказал — плюнь и разотри.

— Не говорить, значит, матери про Сашкину болтовню?

— Спрашиваешь! Молчи — и все. Мало что лопух этот придумает! Если хочешь, я сам все в нашем колхозе узнаю и напишу тебе. Ладно?

Ванята не успел ответить верному и суровому другу. Хлопнула дверь, и на пороге появилась мать. Сбросила косынку, поправила сбившиеся на лоб волосы и сказала:

— Здравствуй, Ванята. Я тебя сегодня еще не видела.

— Здравствуй, мам!

— Кормить станешь?

— Ага. Уже борщ разогрел.

Ванята смотрел на мать. Она ему нравилась. Впрочем, не только ему. В деревне ее называли красавицей. Ванята видел красавиц только на страницах «Огонька». Пышные дамы в строгих платьях, с блестящими сережками в ушах особого впечатления на него не производили. Мать его была совсем иной. У нее смуглое продолговатое лицо, чуть-чуть вздернутый тонкий нос и черные непроглядные глаза. Если даже внимательно посмотреть в них, все равно не увидишь зрачков.

На плече матери густая золотистая, как вязка лука, коса. Над головой легкое пышное пламя тонких курчавых волос.

Мать прошлась по комнате и заметила на стене портрет отца. Губы ее вздрогнули и поджались.

— Зачем? — спросила она Ваняту. — Мы же в чужом доме…

— А пускай, — деланно рассмеялся Ванята. — Тетка ничего не скажет. Она добрая…

Мать подошла к стене, сняла портрет, задумчиво вытерла стекло рукой и подала Ваняте.

— Спрячь.

Мать пошла в сенцы, долго гремела там медной непослушной шляпкой рукомойника.

Ужинали молча. В тишине избы стучали о края мисок деревянные ложки. Тикали часы. Ваняте было обидно и грустно. Он думал о матери, о портрете отца, который сняла она со стены, о странных порядках, подстерегающих человека в чужом доме.

Ну кому он помешает, этот портрет!

Портрет всегда, всю жизнь, висел перед глазами Ваняты. С ним был связан для Ваняты близкий, доступный образ отца. Где-то в уголочке памяти Ваняты засела вкрадчивая надежда: ему казалось, будто отец его жив и в одночасье придет домой.

Разве мало бывает неожиданных случаев? Может быть, отец выбрался из тайги. Долго лежал на поляне, окунал красное с обгоревшими бровями лицо в ручей. Потом поднялся и поковылял по дороге. Попутная машина подобрала путника, отвезла в больницу. Отца вылечили. На лице его остались страшные рубчатые шрамы. Он посмотрел перед уходом из больницы в зеркало и сразу же закрыл глаза. Он не хотел возвращаться домой вот таким изуродованным и остался навсегда в Сибири. Вспоминал мать, Ваняту и тихо шептал: «Не поеду, не могу я…»

Но дороги, как бы далеко ни разбегались они по белу свету, все равно приводят человека к родному порогу. Вернется и Ванятин отец. Откроет дверь, поглядит на мать, на Ваняту и сразу расцветет.

«Молодцы, — скажет он. — Значит, не ошибся я. Спасибо вам и, пожалуйста, простите. Виноват…»

Ванята подождал, пока мать доест борщ, по-хозяйски собрал миски, бросил туда корки хлеба, ложки и только тогда спросил:

— Приходили на меня жаловаться?

— Ну приходили…

— И ты что — поверила?

— А то я тебя не знаю. Дня без драки прожить не можешь. Такого сраму набралась!

— Так он же первый! Я разве хотел?

— Ну тебя! Так на тебя рассерчала! Думала, приду домой и вздую, чтобы знал… потом уже парторг рассоветовал. Сам, сказал, поговорит. Чего ты сцепился с Сашкой этим?

— Так просто… я ничего, а он…

— Молчи уж лучше! У всех дети как дети. Ты только… Как горох от тебя все отскакивает.

Мать устало провела рукой по лицу, подняла глаза на Ваняту.

— Можешь ты хоть раз вникнуть или не можешь? — спросила она.

— Конечно, я всегда…

— Не дерись ты с ребятами. Будь человеком. Обещаешь?

— Так я ж не дрался!

Мать махнула рукой, поднялась из-за стола.

— Что с тобой говорить. Дикий ты человек! Давай лучше спать. Ноги уж не носят.

Ванята разделся и полез под одеяло. Лежал, прислушивался к ночным шорохам и ждал, когда мать снова заговорит с ним, спросит о чем-нибудь или сама расскажет о своей ферме, о том, что сулит им теперь жизнь в Козюркине.

Мать выключила свет, и комната спряталась в темноту. Прошло немного времени, и Ванята заметил в черной пустоте крохотную золотую искринку. Она бегала взад-вперед над материной кроватью, тихо и вкрадчиво тикала. Это раскачивалась на маятнике заглянувшая в окно вечерняя звезда.

— Как там на ферме? — не вытерпел наконец Ванята.

Мать вздохнула.

— Запустил все Трунов этот. Телята худущие, грязные… Мне самую плохую группу дали. Прямо страх!

— Зачем же взяла?

— Кому ж их? Все одно выхаживать. Телочка там одна в дождь простыла. Кашляет и кашляет. Так уже ее жаль! Бусинкой зовут….

— Ты ее, что ли, так назвала?

Мать промолчала. Но Ванята догадался — кличку дала мать. В прежнем их селе тоже так было — коровам и бычкам давали вначале скучные, серые клички. Были там и Лысухи, и Маньки, и Рябухи, и Брухатки, и даже одноглазый бык Прогресс.

Потом все переменилось. Вечером по улице, как пятнисто-белая туча, важно шло стадо. Колхоз, где мать работала дояркой, продавал больше всех теплого, пахнущего лугом молока, густых тягучих сливок, желтого вкусного масла. И все это давали материны Бусинки, Зореньки, Касатки…

Мать долго не могла уснуть, тихо, так, чтобы не услышал Ванята, вздыхала. А сон между тем знал свое дело. Походил вокруг Ванятиной кровати, взобрался без спросу на подушку и прильнул к Ванятиной щеке.

— Разбуди завтра пораньше, — уже сквозь сон сказал Ванята. — Парторг велел. Ладно, мам?

И, не дождавшись ответа, тотчас уснул.

Ночи бывают короткие и длинные. Этой не было ни конца, ни края. За окном лил дождь, гулко, будто кто-то ссыпал в кучу сухие поленья, гремел над самой крышей гром. Ванята проснулся в третий или четвертый раз и увидел в блеске молний мать. Она сидела на кровати и надевала чулки.

— Чего ты, мам?

— Спи давай! — донеслось из темноты.

— Ты куда?

— На Бусинку погляжу. Как бы в окно дождь не полил. Стекло там побитое.

— Не пущу я тебя, — твердо сказал Ванята. — Спи и все. Слышишь?

Мать продолжала одеваться. Тогда Ванята поднялся и еще решительней сказал:

— Я тоже пойду.

Он быстро натянул штаны, рубашку, стал искать под кроватью носки.

— В сенцах тетки Василисы плащ висит, — оказала мать. — Надень.

Кроме плаща, Ванята нашел в сенцах фонарь «летучую мышь», посветил матери, пока она запирала дверь, и вместе с ней шагнул в черный мокрый двор. Фонарь тускло освещал вязкую, уплывающую под ногой дорогу. Мать послушно шла за Ванятой, ступая в его след.