Вопреки искусству - Томас Эспедал

Ему снилась ненаписанная книга. Книга, в которой будет все.

Большая всеобъемлющая книга, он мечтал о ней даже днем, прибираясь в доме, стирая одежду и развешивая ее на веревке, в машине за рулем и садясь за письменный стол. Все время его мечты занимала книга, которую невозможно написать.

Он писал фрагменты, заметки, соображения, сделал несколько вариантов пролога и какие-то куски. Извел на эти записи не один блокнот.

Блокноты — мечта о книге.

Хеннинг пишет: «Это стихотворение получилось у меня неудачным. Я неудачник. Неудачник во всем».

Это, то, всё — нет, я так не могу.

Я сдаюсь. Сегодня воскресенье, восьмое апреля, сегодня моя работа остановилась, всё вот-вот пойдет прахом — я сам, книга и вообще всё.

Восьмое апреля, воскресенье. Человек встает. Умывается холодной водой, одевается, та же самая одежда, каждый день. Человек работает. Апрель, сентябрь, день и ночь. Человек пытается воссоздать обычный день, отчаянные старания описать самый что ни на есть обыкновенный день, но нет, не получается. Человек сдается. Переодевается в выстиранную и выглаженную белую рубашку и чистые брюки, обувается в лучшие ботинки. Человек готов низко пасть.

Он встает. Он приготовился низко пасть.

Он неудачник, неудачник во всем.

В работе, в семье, в жизни. Во всем.

Ну, ну, говорит она, ну, ну.

Она обнимает его и целует в губы. От него хорошо пахнет, и он нарядился. Сегодня воскресенье. Он накрыл стол белой скатертью, расставил парадные тарелки, разложил серебряные приборы и достал лучшие бокалы. «Мы что, гостей ждем?» — спрашивает она, но он лишь шикает на нее, торопит, просит быстрее переодеться. Она стоит перед большим платяным шкафом, когда слышит стук в дверь. Пришли Мартин и Маргит. Ее сестра со своим парнем, Мартином Эйеном. Он старше Маргит, у него есть ребенок от первого брака. Мартин работает каменщиком. Глядя на него, Элли Элис вспоминает строчки из какой-то книги: «Если он был плохим мужем своей первой жене, почему ты думаешь, что тебя он сделает счастливой?» От него пахнет лосьоном после бритья и спиртным, рубашка расстегнута до пупа. Войдя, Мартин берет Эйвинда на руки, тот напуган и отворачивается, вырывается и требует, чтобы его спустили на пол. Он убегает к матери. «Эйвинд», — приговаривает она, застегивая платье. Элли выходит в коридор и обнимает сестру. Надо же, Алфред пригласил на ужин Маргит с Мартином. Пока она ходила к отцу на Индалсвейен, он прибрался, приготовил еду и накрыл на стол. Они усаживаются вокруг стола. Они ужинают. Свиные отбивные с вареной картошкой и овощами. Пиво к горячему. Виноградная водка к десерту. Кофе. Мужчины закуривают трубки, курят и разговаривают, смех и клубы дыма в маленькой гостиной. Кто-то открывает окно, впуская в дом свежий весенний воздух. Обжигающий холодный воздух и низкое солнце, бликующее в окнах домов на той стороне фьорда, в огромных виллах на солнечном склоне у воды. Они едят и пьют и не думают о тех, на той стороне, о том, как они живут. Они довольны.

Они довольны, а Эрлинг Юханнессен нервничает, мается, он отлично поужинал, выпил два бокала вина и мечтал прогуляться, пройтись, солнце еще не зашло, вон в окно гостиной падают лучи вечернего света, и он бы с радостью прогулялся, но Агота просит остаться дома. Почитать девочкам. Она их искупает и уложит, а он пусть почитает им перед сном, Элсе Марие и Унн так любят, когда он читает им — всего пару сказок, а потом они уснут или, затихнув, будут мирно лежать рядышком в темноте и ждать, когда к ним придет сон. Ему хочется прогуляться, на улице еще светло и полно праздношатающихся — и на площади, на холме возле речки Васке-рэльвен, на Рыночной улице, на лестнице, ведущей к церкви Святого Иоанна, и около Нового парка. Ему хочется на улицу, хочется разглядывать прохожих — парней и девушек, женщин и мужчин, молодых и свободных, на дворе весна, апрель, и Эрлинг Юханнессен мается и места себе не находит — он еще молод. Молод и женат. Молод, и у него уже две дочери. Он молод, и дома ему сидеть не хочется, но Агота просит его остаться. Она хочет, чтобы он почитал девочкам как вчера, и как позавчера, и в воскресенье, и в субботу, и в пятницу. Он все выходные исполнял ее указания. Но сейчас, в воскресенье, ему хочется пойти прогуляться, это его последний свободный день, завтра ему на работу. У него хорошая должность, и женился он удачно, у него большая квартира прямо в центре города, и он недоволен. Чего ему не хватает? Он и сам не знает, ему просто хочется на улицу, хочется пройтись. Он надевает пиджак и шляпу и, наплевав в кои-то веки на обвинения и недовольство, идет на улицу.

Эрлинг Юханнессен, мой дед по материнской линии, вышел прогуляться. В шляпе и с тростью в руках он направлялся к площади, небритый и в начищенных до блеска ботинках, длиннополом светлом пальто. Посмотрев на него, никто бы не подумал, что он отец семейства. Я побаивался его, хотя он всегда был добрый и обходительный, вежливый, внимательный. Я его избегал. Делал вид, что не вижу его, переходил на другую сторону площади, осторожно шмыгал мимо него. Мне говорили, довольно часто рассказывали, что я пошел в него. Это легко представить: вот площадь, а вот по ней шагаю я, в светлом длиннополом пальто, шляпе, темных очках, вычищенных ботинках и с тростью в руках. И кто-то делает вид, что не знает меня.

Я и сам себя не знаю. Начинается холодный дождь, и всё меняется — капли смывают снег с деревьев и цветов в саду, и белизна исчезает с полян и газонов рваными пятнами, словно зазубрины от выдранных криво страниц. Мне надо вернуться назад, в осень, в ноябрь и сентябрь, в девятнадцатое или двадцать девятое, я пишу в блокноте: «Вырви эти страницы».

Маска — моя собственная маска — похожа на мое лицо. Она очень хитро сделана: сняв маску, я становлюсь похожим на самого себя. А в маске у меня лицо того, иного человека. Замаскировавшегося. Моя маскировка — это текст.

Эрлинг Юханнессен выходит прогуляться. Заходит на седьмом этаже в лифт, спускается вниз, открывает дверцу лифта, а потом хлопает дверь подъезда — и вот он уже идет по обычному маршруту: налево до площади, вдоль Музыкального павильона, переходит на правый берег озера Лилле Лунгегордсванн, мимо Общества любителей искусства и электростанции, направляется к Библиотеке, а потом выходит к вокзалу. А затем решает заглянуть в кафе при гостинице «Терминус» — выпить чашку кофе и почитать газеты. Его не отпускает странное беспокойство, прогулка не помогла стряхнуть тревогу, и он заторопился домой. Может, девочки еще не легли и он успеет им почитать. Он сворачивает газету и расплачивается за кофе. Он хотел бы уйти далеко-далеко, бросить всё — работу, семью, квартиру, всё. Но мысль о столь коренных переменах, о бунте печалит его и лишает сил, он рад, что может вернуться домой. Он ушел слишком далеко, в мыслях побывал в совершенно ином мире, и хорошо, что от «Терминуса» до дома недолго идти. Он быстро и уверенно шагает домой.

Дом номер семь возле площади, квартира на седьмом этаже. Воскресенье, восьмое апреля. Лучи вечернего солнца. Квартиры прекраснее я, кажется, не видел. Она была словно воплощением некоей совершенной красоты, и чувство это лишь усиливалось от осознания того, что здесь выросла моя мать, эта квартира была ее домом. Когда дедушка умер, квартиру продали и, на мой взгляд, разрушили — отремонтировали на современный лад, прежде чем сдать новым жильцам. Квартира умерла, но по-своему обрела вечную жизнь, потому что с тех пор я постоянно пытался воссоздать обстановку той квартиры в домах, где мне доводилось жить, и в моих книгах. Я скучаю по квартире больше, чем по дедушке с бабушкой. Это очень плохо?

Войдя в дверь, ты попадал в длинную узкую прихожую, напоминающую коридор с тремя закрытыми дверями. Создавалось впечатление, что пришел в какое-то учреждение. Двери открывались в определенное время и по определенному случаю. Они вели в спальню и столовую, а в самом конце коридора была дверь в кухню. В кухне была еще одна дверь — в небольшую комнатку для прислуги, так называемую «девичью», тесную каморку с покатым потолком, в которой, как мы думали, конечно кто-то томится в заточении. (Наверняка это невысокая девушка с длинными темными волосами и в белом платье, мы никогда ее не видели. Может, оттуда был потайной ход до чуланчика за письменным столом в гостиной? Тайная невидимая квартира в квартире? Возможно, в семье были тщательно скрываемые секреты? Да, тайное становилось здесь явным, тут царило какое-то тяжелое молчание, витал дух мрачных тайн, естественно, в конце концов я влюбился в невидимую девушку из кухонной каморки.) Дедушка постоянно писал письма и дневники, им не было числа. За его письменным столом был небольшой чуланчик, дверь туда была всегда заперта, как и ящички стола. Эту привычку я унаследовал от него. Привычку и сам письменный стол — теперь он стоит возле окна, как и положено, и ящички заперты. На столе ваза с цветами, белыми хризантемами. Ручки, бумага, кофейная чашка. Пепельница, нож, несколько книжек, фотографии, подсвечник и самое прекрасное — настольная лампа. Свет лампы и солнечный свет из окна. Жизнь настоящая и жизнь написанная — это разные вещи? Большая светлая гостиная, с южной стороны — окно во всю стену, выходящее не террасу, где бабушка разводила цветы в горшках и ящиках. Чайные розы на деревянном каркасе у стены. Бабушкин сад. Сад на крыше. Казалось, цветы прорастали сквозь стену прямо в гостиную, они были повсюду. Цветы и книги, книги на специально изготовленных полках, которыми была завешана вся упиравшаяся в террасу стена. Стена книжных корешков — кожаных, красных, черных, коричневых, с позолоченным тиснением и серебряными буквами, названия взбирались на стену, похожие на единое зашифрованное послание. Я еще не умел читать, но эта стена объяснила мне важность книг: эта «библиотечная» часть гостиной будто излучала тишину. Лампа для чтения, стул. Музыкальный уголок: радио и проигрыватель с пластинками в деревянном футляре возле камина. Сигарный столик. Снова стулья, полукругом выстроившиеся напротив камина. В центре гостиной стоял круглый журнальный столик, а рядом с ним — диван и три стула, на которых никто никогда не сидел, во всяком случае когда я приходил в гости. Сложно было вообще представить себе что-то живое в этой гостиной. Она была мертвой, обычной неживой комнатой, домом-музеем, чьи жильцы давно умерли. В той квартире было всё, кроме любви. Любви между мужчиной и женщиной в этой квартире не было, а было скорее отвращение, которое с годами переросло в ненависть. Когда дочери повзрослели и разъехались, здесь осталась только ненависть, ненависть между мужчиной и женщиной заполнила весь дом, поселилась в каждой комнате. И тайны этой квартиры выплыли на свет божий, отвращение, спертая ненависть — они тоже стали явными. Теперь мы видели и слышали, как они нападают и жалят друг друга, унижают и оскорбляют, как они вгрызаются друг в дружку, словно два зверя — самец и самка.