Беглец - Александр Федорович Косенков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Камера чуть сдвинулась, и в кадре появился стоящий рядом со мной Сергей Иванович, надевший по случаю неожиданной съемки старый, но все еще добротный китель с одинокой медалью «За доблестный труд» и набором всевозможных, давно канувших в прошлое значков. Китель, впрочем, был не застегнут и из-под него выглядывала основательно поношенная грязноватая футболка с какой-то вызывающей англоязычной надписью. На голове у него была выцветшая офицерская фуражка, которую при первых же произнесенных словах он с облегчением стянул с давно не мытых волос, зажал в кулаке и затем, рассказывая, то и дело показывал ею то на заброшенные избы, то на ржавый бесколесный К-700, то на группу любопытных мальчишек, то на уходящее к горизонту заречное пространство степи и наползающие с запада низкие дождевые тучи.
— Места наши действительно полностью в настоящее время бесперспективные. Только насчет того, что неинтересные, это, прошу у товарищей зрителей извинения, полная бабья ерунда. По нашей безграмотности и отсутствию любопытства к отдаленному прошлому такое мнение происходит. Лично я наши места очень даже уважаю.
— За что? — поинтересовался я, надеясь на оговоренный ответ.
Но Сергея Ивановича Кузнечкина понесло в совершенно неожиданном направлении:
— За гордое сопротивление нынешнему положению жизни. В высоких правительственных кругах не желают нашего существования, а мы, хоть и хреново, можно даже сказать партизанским способом, но существуем. Зачем существуем? Отвечаю: любому живому существу, как от самого Господа Бога, так и по теории эволюции, положено находиться на том месте, которое родство с его душой имеет. Другими словами, называется «малая родина», которую мы здесь в полной кондиции имеем. Поэтому никакой такой загадки, господин журналист, почему Андрюха Журавлев прибыл в наши неперспективные края, не имеется. Когда у размышляющего человеческого существа наступает критическое состояние — насчет собственного здоровья или понимания дальнейшего смысла жизни, он стремится к исходной точке своего существования.
— Почему вы считаете, что именно здесь находится его исходная точка? — слегка растерявшись от напористого словесного потока Кузнечкина, спросил я.
— Да слушайте вы его больше, ботало коровье! — не выдержав, вмешалась стоявшая чуть в стороне тетка Настасья, с которой я запланировал разговор совсем на другую тему. — Начнет свою канитель молоть, тараканы со скуки помирают — ничего понять невозможно. Андрей Палыч чего и сбежал-то от нас — заговорил он его до полной потери сознания. Мы-то привыкшие уже, внимания на него не обращаем. А Андрей Палыч, человек культурный, вежливый, слушал, слушал, да и давай бог ноги. Его же до морковкиного заговенья не переслушаешь.
— Помолчи, Настасья! — строго приказал Кузнечкин. — Телезритель должен нашу истинную суть понять. Только тогда полная картина образуется.
— Ты, что ль, эту суть объяснять будешь?
— Соответственно. Поскольку тоже Андрюхе родственником через бабу Дарью прихожусь. Они, конечно, Журавлевы, а мы — Кузнечкины. Но это вполне понятное дело. Поскольку баба Дарья вторым разом за Кузьмой Ерыгиным была. А если брать в целом и общем — все мы из данной деревни происходим. У деревни какое прозвание? Журавлевка!
— Вы хотите сказать, что Андрей Журавлев из ваших мест?
— О чем и толкую! Дед его до самой войны здесь проживал, пока на фронт не забрали. Не у каждого сейчас интерес к своей родове. Но я так понимаю — если желательно смысл жизни полностью ощутить, не вверх глазей, где еще ничего толком не случилось, а вглубь, в нее матушку, где корешки наши.
И он несколько раз показал смятой фуражкой вниз, на мягкую пыль деревенской улицы.
Медленная панорама по горнице простого деревенского дома. Панорама прекращается на простенке между окнами, заставленными горшками с бурно цветущей геранью. Камера медленно наезжает на большую под стеклом раму со множеством фотографий, по которым при внимательном рассмотрении можно проследить жизнь трех, а то и четырех поколений родовы нынешних обитателей дома. В горнице пока никого. Но стол явно накрыт для гостей: в центре стоит большое блюдо с пирогами, аккуратно расставлены чашки и тарелки, бутылки с «красненьким» приткнулись к миске с огромными «сибирскими» помидорами. Рядом еще большая по размеру миска с молодой, отварной, еще дымящейся картошкой, щедро посыпанной укропом и зеленым луком.
За кадром звучит мой голос:
— Честно говоря, будь я на его месте, никогда не поехал бы в эту неведомую глубинку, откуда его деда направили в самое пекло войны, с которой тот уже не вернулся. И минуло с той поры уже более шестидесяти годков. Остальную, более или менее близкую родову, еще до того раскидало по ссылкам, стройкам, лагерям, городам и весям. И хотя в деревне Журавлевка еще многие готовы считаться запутанными родственными связями или, на худой конец, знакомствами и привязанностями, но деда нашего исчезнувшего героя здесь уже никто толком не помнит, и вряд ли Андрею сообщили о нем что-нибудь вразумительное. Тем не менее он прожил в этом доме почти два месяца. Спал в летнике, бродил по окрестной степи и колкам, подолгу сидел с удочкой у реки. Пытался помочь по хозяйству. Мужиков в доме не было, но тем не менее эти его попытки с негодованием отвергались. И, что самое интересное, в этом доме его безоговорочно считали близким и родным человеком, хотя родня они были почти никакая. Десятая вода на киселе, как говорят в таких случаях. Когда я осторожно сказал об этом хозяйке, она чуть не заплакала от обиды.
В кадре Анна Иннокентьевна Журавлева:
— Я как его увидала, так сердце незнамо куда зашлось. Вы вот на эту фотографию-то гляньте, гляньте… Это дядька мой — Николай. Гляди, какой бравый. Во флоте служил. Похож?
— На кого?
— На Андрюшеньку нашего. Поставь рядом — спутаешь.
— Я бы не спутал.
— Так вы дядьку не видали. Он еще в самом начале, как перестраиваться стали, от водки дурной сгорел. Знал, видать, что жизнь теперь вконец запутается. Сколь у нас мужиков за это время сгинуло — не сосчитать. Не выдерживали таких переживаний.
Андрей Павлович как в калитку первый раз постучался, меня ровно толкнул кто. Смотрю на него, слова сказать не могу. Вижу только, что из нас, из Журавлевых. Безо всяких даже сомнений.
— Что-то подсказало, что ваш?
— Сердце и подсказало. Потом уж, как пригляделась — и повадка вся, как есть,
