Карлики смерти - Джонатан Коу

– Вы мне о ней должны рассказать.

– Да, должен. Быть может, – осмелился я, – быть может, как-нибудь в другой раз?

– Мне уже пора, – сказала она и поспешно перешла через дорогу.

Я двинулся за ней, и она отперла дверь йельским ключом, который выглядел до нелепости маленьким и хилым для такой задачи. К двери вели три ступеньки; я стоял на второй, а она – на третьей, отчего выглядела гораздо выше меня. Когда дверь открылась, я заметил за ней темный вестибюль. Мэделин на мгновенье скрылась – я слышал, как ее каблуки цокают по, судя по звуку, мраморному полу, – и тут зажегся свет.

– Господи боже мой… – сказал я.

Пока я заглядывал внутрь, даже не пытаясь скрыть изумления и трепета, она подняла конверт, который, должно быть, кто-то сунул в почтовую щель. Вскрыла его и прочла письмо.

– Это записка от Пирса, – сказала она. – Он в итоге все-таки пришел. Как глупо с его стороны.

Я стоял там как идиот и ничего не говорил.

– Ну, – сказала Мэделин, – дальше вам нельзя. – Она полуотвернулась. – Спокойной ночи.

– Послушайте. – Забывшись, я коснулся ее руки. Серые глаза вопросительно взглянули на меня. – Мне бы хотелось увидеть вас еще.

– У вас есть ручка?

У меня в кармане куртки лежал дешевый пластмассовый пастик. Она взяла его и на передней стороне конверта записала номер телефона под словом «Мэделин», которое там вывел ее друг. Конверт затем отдала мне:

– Вот. Можете мне позвонить. В любое время – днем или ночью. Как хочешь.

Сказав это, она мягко закрыла дверь у меня перед носом.

У Сэмсона было не очень людно – должно быть, публику погода отпугнула, – и перед нами встал выбор: сесть там, где едят, или там, где пьют.

– Проголодалась? – спросил я. – Или просто выпьешь?

– Как хочешь.

Я вздохнул.

– Ну, ты сегодня вечером ела?

– Нет.

– Значит, наверняка голодная.

– Да не очень. Ты разве не хочешь подсесть к своему другу?

Пианино стояло в той части, где пьют, но близко от открытой двери в ресторан, чтобы едоки тоже могли слушать музыку. Тони играл спиной к нам и пока не заметил, как мы пришли.

– Неважно, где мы сядем, – сказал я.

– Я думала, в этом весь смысл нашего прихода.

– Мы пришли, потому что сюда приятно ходить. Я даже не знал, что он сегодня здесь будет.

Должно быть, я повысил голос, поскольку Тони меня услышал, обернулся и помахал левой рукой – другая продолжала симпатичное маленькое арпеджио в фа-диез миноре.

– Давай пройдем, – сказал я, показывая на ресторан.

– Я не хочу сидеть и смотреть, как ты ешь, – сказала Мэделин.

– Сама ничего не будешь?

– Да нет.

– Ну так чего ж ты так не сказала? Ладно, хорошо, просто выпьем.

– Но ты же голодный.

– Да господи боже мой.

Я сел за ближайший столик и взялся просматривать винную карту.

Она села рядом и сказала, выскальзывая из пальто:

– Ты трудный, Уильям.

У меня в уме всплыла песенка:

Временами я бы мог ее убитьНо не хотелось, чтоб с ней что-то случилось.Я знаю, знаю, это не шутка[16]

– Привет юным влюбленным, – сказал Тони.

Мы принялись за вино – славную холодную бутылку «Фраскати», – а он теперь стоял над нами, сияя нам сверху вниз, ждал приглашения.

– Есть пара минут? – спросил я, жестом показывая на стул.

– Спасибо.

Мы попросили третий бокал.

– Хорошая версия, – сказал я.

– В смысле – Коул Портер?[17] Да, я решил попробовать в другой тональности. В «ля» раньше никогда не играл. Так она солнечней звучит отчего-то. Ну. – Он щедро налил себе. – Как оно все движется?

Я надеялся, что он заговорит с Мэделин, но вопрос его был, очевидно, адресован мне, и я уже понимал, что мы сейчас пустимся говорить о музыке, а ее из беседы исключат.

– Ну, мы в последнее время не очень много репетировали, – сказал я. – Завтра будет впервые за неделю с лишним. Мы от последнего выступления отходили. Крутовато пришлось.

– Да, ты об этом упоминал.

– Я с Честером переговорил. Он очень извинялся, сказал, что больше не будет нас в такие места вписывать.

– Так а Мартин что? Повязки уже сняли?

– Да, пару дней назад, судя по всему. Теперь уже гитару почти может держать.

– Жуть.

– Ну, сам же понимаешь – учимся на собственном опыте. Теперь-то знаем, что не стоит играть там, где у винного официанта на костяшках набито «ценю» и «убью».

Тони прокурорски улыбнулся, словно набрал еще одно очко в длительном споре.

– Ну, вот тебе и рок-музыка, а? Ни на одном моем выступлении ничего подобного никогда не случалось. А тебе удалось тем временем разучить какую-нибудь настоящую музыку?

– Я пробовал кое-что из тех, что ты мне выписал. И собирался спросить – мне кажется, ты в одном месте ошибся при переписке. Три такта от конца «Все, что ты есть»[18] – ты имел в виду си-бемоль минор, так, не мажор?

– Верно. Там прямая последовательность аккордов два-пять-один. А я что, написал «мажор»?

Мэделин встала и произнесла:

– Вы меня не извините? Дамская комната внизу, верно?

– Ну да.

Мы с Тони немного посидели в смущенном молчании.

– Мне кажется, она себя чувствует исключенной из разговора, когда мы начинаем о музыке, – пояснил я. – Может, надо попробовать вести более общую беседу.

– Это разве не проблема?

– Что именно?

– В смысле – ты встречаешься с человеком, которому неинтересно то, чем ты занимаешься?

– Ей интересно. Мэделин нравится музыка – всякая музыка. Например, она слушает много всякого церковного.

– Ну еще бы. – Тони подлил мне еще вина. – Так у вас с ней по-прежнему все в норме, да?

Наверное, мне теперь стоит пояснить, что с Тони мы знакомы несколько лет. Вообще-то он был самым первым моим преподавателем фортепиано. Когда я еще жил в Лидсе, получал степень по химии, с которой потом соскочил, он писал диссер, а дополнительные деньги зарабатывал уроками джазового фортепиано. У него уже тогда была небольшая семья: жена Джудит и маленький сын Бен, пяти лет в те поры. Я с ними довольно скоро познакомился, потому что начал ходить к нему на частные уроки. Жили они в маленьком террасном доме в районе Раундхей – очень славное местечко с фортепиано и садиком, даже сельский вид какой-то от них открывался, поэтому часть удовольствия от приездов к ним была в том, чтобы повидаться со всей семьей и, может, потом вместе поужинать. Джудит, казалось, нравилось, что я у них гощу, я так и не смог постичь, из-за чего. К студенческой жизни я почему-то так и не пристрастился – все эти грустные мужчины, что заваривают себе «быструю лапшу» в убогих коммунальных кухнях, а потом уносят ее в свои комнаты и едят перед «Доктором Кто»[19] в портативных черно-белых телевизорах, – и, бывало, смаковал эти спокойные семейные вечера у Тони, с хорошей едой и бутылками красного вина, а фоном играет Монк, или Бен Уэбстер, или Мингус[20].

Длилось это все равно только мой первый курс. Джудит хотелось переехать в Лондон, где было больше возможностей найти работу на полную ставку, поэтому вся семья переехала в Шэдуэлл, а незаконченный диссер Тони взял с собой. К счастью, круг общения в Лидсе у него был такой, что и здесь он вскоре познакомился кое с какими музыкантами и оказался востребован как преподаватель и исполнитель. А это означало, что когда я (от большого ума) решил, будто честолюбивым будущим музыкантам нужно жить только в Лондоне, и вышел из безнадежной битвы за ученую степень, там, по крайней мере, был хоть кто-то, за кого можно зацепиться якорем. Они мне очень помогли. Я многим им обязан. Оказалось, что сестра Джудит Тина ищет себе соседа по квартире: у нее было муниципальное жилье в Бёрмэндзи, три комнаты. Я вселился туда почти сразу же, и, наверное, такой расклад в общем и целом удался, – но о Тине можно и потом, поскольку она тоже участвовала в произошедшем.

Ни Джудит, ни Тони не ненавидели Лондон так, как ненавидел Лондон я, но Тони все равно терпеть его не мог больше, чем Джудит. В смысле темперамента он всегда был суров и приземлен, скорее склонен видеть темную сторону, а претенциозность и манерность не любил по-настоящему. Носил он короткую, хорошо подстриженную черную бородку, глаза у него были шустрые и разумные. Ему нравилось высмеивать людей так, чтобы они этого не замечали, – такой разновидности юмора я никогда не понимал, и мне постоянно бывало нервно знакомить его с людьми, поскольку то, что они мои друзья, не гарантировало, что он будет с ними учтив. Я уже начал подозревать, что Мэделин ему не очень нравится. Нет, ничего подобного, конечно, он не говорил – мне, во всяком случае, – но я ощущал эдакую крошечную враждебность. У них было очень мало общего, понимаете ли, а в Мэделин имелась некая простота, некая наивность, которая Тони, мне кажется, донимала. Быть может, он считал, что она показная. Это и стояло за его шуточкой про то, что ей нравится церковная музыка: он с большим подозрением относился к этой ее стороне, не велся на нее, хотя, с моей точки зрения, в ней это как раз больше всего и привлекало. Такая ненавязчивая, добродушная религиозность, что проявлялась в общей готовности быть доброй и думать о людях только хорошее (не то чтобы такое от нее перепадало мне). Я вспомнил, как мы зашли к Сэмсону последний раз и Тони рассказывал о своем отце – тот скончался пару лет назад.