Борьба с безумием - Поль Генри де Крюи

- Доктор, какой у них счет? Вспомните, что она умалишенная.

- Счет чего? - спросил Блекуэнн.

- Футбольного состязания Пардью - Висконсин, - сказала женщина. - Они ведь сейчас играют. Вы же знае­те, доктор. Кто из них ведет?

Блекуэнн был потрясен, да и было чем, и немедленно доложил о странном эпизоде своему шефу Лоренцу. Эта женщина, слабоумная и совсем вычеркнутая из жизни, ус­лышала и поняла разговор о футболе, который они вели сегодня утром, подготавливая ее к впрыскиванию амитал­натрия. Она совершенно не умела говорить, не умела об­щаться с окружающим миром; она ничего не могла сообщить о себе самой. И однако ее мозг не потерял способности регистрировать происходящие вокруг нее события, хотя внешне она казалась безнадежной тупицей. Это был новый существенный факт, касающийся психозов: внешне эта женщина выглядела абсолютно сумасшедшей; ее мозг подспудно оставался здоровым и нормальным - но не спо­собным сообщить об этом во внешний мир.

Очнувшись от своего глубокого амиталового наркоза, больная села без всякой посторонней помощи, с аппетитом поела и сама пошла в ванную комнату и выкурила сигарету.

- Не принесут ли ко мне моего ребенка? - спросила она. - Его отняли у меня, прежде чем я могла взять его на руки.

И вот в течение двух лет - это был поистине один из самых странных опытов в истории медицины - эта ума­лишенная ежедневно просыпалась после амиталового сна и оставалась здоровой и разумной. На восемь часов еже­дневно в продолжение двух лет. Она часто играла со своим ребенком. Она оживленно разговаривала со стариками - отцом и матерью, которые плакали от радости, видя такое преображение. Семь-восемь часов в день она была вполне здоровым человеком и вела себя во всех отношениях нор­мально. Потом она ежедневно стала впадать в естествен­ный сон, после которого просыпалась скованной и безум­ной. Два года продолжался этот жуткий распорядок дня, и наконец она умерла.

Лоренц и Блекуэнн занялись большой группой других больных, которые были настолько остолбеневшими и оне­мевшими, настолько бесчувственными, что их приходилось кормить через трубку. Каждый день, пробудившись от своего амиталового сна, эти больные сидели, как настоящие леди и джентльмены, за обеденным столом. После учтивой послеобеденной беседы они отправлялись спать. Наутро они все до одного просыпались сумасшедшими.

В широком практическом смысле это тоже не давало ни­каких перспектив. Едва ли Лоренц мог предложить амитализировать миллионы душевнобольных-хроников, чтобы вернуть им рассудок на восемь часов в день.

Какое действие оказывал этот барбитурат, амиталнатрий, на внутренний обмен мозговых клеток, снимая с них химическую блокаду - эту затычку, которая не давала развернуться полному здоровью, сидевшему в их мозгу и никогда его не покидавшему? Лоренц этого не знал. Он знал только, что ответ, когда он придет, будет химическим. Но Лоренц был сама честность. Перед ним были сума­сшедшие люди, которым он мог вернуть разум на восемь часов в день. Это давало ему возможность проверить ходо­вую психиатрическую теорию относительно того, что при­чина тяжелых психозов не химическая, а психогенная, что она не связана с химией, а коренится только в сознании больного.

Лоренц и Блекуэнн проводили многие часы со своими странными пациентами, которые раньше были крайне не­податливы. Разговор с ними протекал удовлетворительно и внушал надежду. Больные рассказывали докторам о своей прошлой жизни. Были у них серьезные неудачи? Определенно были. Переживали они крушение надежд? Конечно. Вникая в сущность мучивших их умственных и моральных проблем Лоренц терпеливо старался изгнать их из психики разумными доводами. Больные прислушивались. Они соглашались, что глупо так сильно расстраиваться, падать духом и прятаться в свой внутренний мир. Под влиянием дружеского разговора больные становились веселыми и счастливыми.

С населением вечера они погружались в естественный сон А наутро вновь просыпались сумасшедшими.

У Лоренца было одно маленькое утешение: эти восьми­часовые светлые периоды, вне всякого сомнения, доказыва­ли что многие безнадежные психозы химически обратимы. Но увы, эти светлые периоды были только интервалами; чудесную химическую обратимость психозов невозможно было удержать; психическая болезнь оставалась... неизле­чимой.

Была здесь и хорошая сторона, но не для Лоренца, а для жалких созданий - его пациентов. В периоды просвет­ления они радовались выздоровлению; снова сойдя с ума, они забывали о светлых промежутках. Темная же сторона оставалась для Лоренца. Он отыскал здоровье, скрытое в хаосе беспорядочного действия больного мозга. Он похо­дил на научного пророка Моисея, которому не дано было войти в землю обетованную.

О крушении надежд Билла Лоренца, реально увидев­шего скрытое здоровье в мозгу безнадежных больных и до­бившегося возможности восстанавливать это здоровье хи­мическим способом на минуты, на полчаса, на целую треть суток- только для того, чтобы эксперименты кончались про­валом, всегда провалом, - об этой трагедии Лоренца, ис­следователя тридцатых годов, Джек Фергюсон не знал ничего. В те годы он был еще сам перекати-поле, и его на­дежды сделаться врачом потерпели крушение. Он был то паровозным кочегаром на железной дороге Монон, то буфет­чиком, то разносчиком виски, то студентом-медиком, про­являвшим блестящие способности в занятиях, но не сумев­шим почему-то отдаться им полностью. Казалось, это че­ловек без будущего. Живой, смышленый, чудаковатый парень, он своими ненормальными выходками внушал мысль о близости к умственному расстройству. Если бы Лоренц, зачинатель, стал искать себе научного наследника Иисуса, способного достичь земли обетованной, которую он открыл, человека, который смог бы превратить в реаль­ность гипотезу о химической основе умственного здоровья, то к Джеку Фергюсону Лоренц обратился бы в самую по­следнюю очередь.

Таким образом, в тридцатых годах перспективы на ус­пех казались Лоренцу очень печальными. Что хорошего для убитых горем отцов, матерей, жен и мужей давала воз­можность чуть-чуть приподнять завесу безумия у близкого им человека, если не было никакой надежды сорвать ее окончательно и навсегда? К счастью для умалишенных, для их родных, для Билла Лоренца и, уж конечно, для Джека Фергюсона, еще один исследователь-одиночка занимался вопросом лечения психозов. Эти дни середины тридцатых годов войдут в историю как дни рождения чудес в медици­не. Появились сообщения о новом факте, который действи­тельно можно было назвать чудесным, потому что он не укладывался ни в какие законы природы и физического мира или, во всяком случае, выходил за пределы существо­вавших тогда понятий об этих законах.

В середине тридцатых годов Манфред Закель из Вены и Берлина опубликовал сообщение об излечении группы совершенно безнадежных психически больных. Не о вре­менном просветлении сознания, а о полном излечении.

Доктор Закель не был пустым мечтателем. Вернее бу­дет назвать его научным сорвиголовой. Он вынужден был стать им, чтобы превратить короткие светлые промежутки Лоренца в длительные периоды психического здоровья, ко­торые привели бы к окончательному выздоровлению. По­добно Лоренцу, Закель не ставил перед собой больших научных задач. Первоначально его скромной целью было успокоить наркоманов, которые приходили в дикое возбуж­дение, когда их лишали морфия. Он углубился в туманные теоретические рассуждения о том, какие химические про­цессы происходят в мозговых клетках наркоманов, когда их лишают опиатов. По его теории выходило, что необхо­димо снизить содержание сахара в мозговых клетках этих несчастных.

Поэтому он начал осторожно впрыскивать им инсулин. И вот однажды один из его пациентов после впрыскивания этого могучего антидиабетического средства стал извивать­ся в судорогах тяжелого инсулинового шока, а затем погру­зился в глубокую инсулиновую кому. Закель спас его своевременным впрыскиванием сахара.

Когда же этот больной пришел в сознание, он порази­тельно изменил свое поведение - он стал тихим, он стал спокойным, он стал вполне разумным человеком.

Это не было случайностью. Глубокий инсулиновый шок снова и снова прекращал дикое буйство наркоманов, ли­шенных морфия. Закель вел свою игру у порога смерти. Ввергая своих пациентов во все более и более глубокий ин­сулиновый шок, он все больше и больше лишал сахара их мозговые клетки. А из всех клеток человеческого тела клетки мозга наиболее чувствительны к сахарному голода­нию; они не выдерживают отсутствия сахара, основного их питания, более нескольких минут. Сахар - это важнейшее топливо, поддерживающее огонь жизни в мозговых клет­ках, а инсулин, сжигающий это топливо, не оставляет кис­лороду достаточно сахара для окислительных реакций,