Плавание в Византий - Роберт Силверберг

Она сообщила ему, что император и все его советники примут их в Зале высочайшего правления; предстоит банкет на тысячу лиц; выступят персидские танцоры и знаменитые чанъ-аньские жонглеры. Затем всех проведут в Запретный сад полюбоваться фейерверком и гонкой на драконах.

Чарльз удалился в свои покои. Две миниатюрные изящные служанки раздели его и выкупали, обтерев благоухающими мочалками. Вместе с павильоном в распоряжение Чарльза и Гайойи поступили одиннадцать эфемеров — ненавязчивые, грациозные, что-то мелодично мурлыкающие слуги-китайцы, весьма достоверно сработанные: прямые черные волосы, лоснящаяся кожа, эпикантусы. Филлипс частенько задумывался о том, куда деваются городские эфемеры после того, как город отслужил свое. Что, если в этот самый миг неистовых норманнов Асгарда перерабатывают в жилистых темнокожих дравидов для повторного употребления в Мохенджо-Даро? Неужели когда пробьет час Тимбукту, то и его красочно разряженное черное войско преобразуют в византийскую массовку, чтоб запрудить торговые ряды Константинополя? А может, от старых эфемеров просто избавляются, как от избыточного реквизита, где-то складируя, и переходят к выпуску нужного количества новых моделей? Неизвестно. Однажды Чарльз спросил об этом у Гайойи, однако в ответ получил лишь безралично-отсутствующий взгляд. Ей претили его попытки хоть что-то выведать; как он подозревал, из-за того, что ей самой по сути нечем поделиться. Этих людей, казалось, не волнуют вопросы мироздания. Ему частенько говорили — как этим людям свойственно, немножко свысока, — мол, любознательность твоя, приятель, типичный бзик двадцатого столетия.

Во время омовения Чарльз вдруг подумал: а что, если спросить прислужниц, растиравших его мочалками, где те служили раньше, до Чанъаня? В Рио? В Риме? В Багдаде Гарун аль-Рашида? Но расспрашивать о чем-то эфемеров не столько неприлично, сколько нелепо, сродни допросу багажа.

Искупавшись, облачившись в красные шелка, он немного побродил по павильону, восхищаясь бренчащей занавеской из зеленого жадеита, полированными золотисто-каштановыми опорами, радужной окраской замысловато переплетающихся балок, поддерживающих крышу. Затем, насытившись одиночеством, подошел к бамбуковой занавеске, за которой находились покои Гайойи. Отодвинув ее, он наткнулся на привратника и горничную. Они жестами показали, что сюда нельзя, но он скорчил такую свирепую физиономию, что слуг как ветром сдуло. Чарльз шел на тонкий странный запах и вскоре достиг самой дальней из комнат — гардеробной. И замер на пороге.

Гайойя сидела нагая перед густо заставленным всякой всячиной туалетным столиком из красного дерева, инкрустированного изжелта-зеленым камнем. Она внимательно смотрела в зеркало из полированной бронзы, которое удерживала одна из ее служанок, и перебирала пальцами волосы, как это обычно делают женщины, выискивая седину.

Что-то тут не так. У Гайойи и вдруг седина? Они ведь вечно молодые. С виду Гайойя — девочка девочкой. Лицо гладкое, без морщин; кожа упругая, волосы темные — впрочем, они все такие. Но все же не возникало ни малейшего сомнения в том, что сейчас делала Гайойя. Она находила волосок, морщилась, крепко его сжимала и вырывала. Затем еще один. Еще. Вдавливала кончиком пальца щеку, словно проверяя ее на упругость. Оттягивала вниз кожу под глазами. До боли знакомые телодвижения, совершенно неуместные здесь, думал он, в этом краю вечной молодости. Гайойя озабочена старением? Неужели он просто не замечал в ней возрастных перемен? Или же она тайно и упорно работала над собой, чтобы скрыть от него таковые? Возможно, так оно и есть. А что, если он вообще ошибается? Что, если эти люди стареют, как их предки из менее благополучных эпох, но просто умело это скрывают? Так сколько же ей лет на самом деле? Тридцать? Шестьдесят? Триста?

Но вот Гайойя поднялась из-за столика, кивнула в сторону нарядов. Филлипс, так и стоявший на пороге незамеченным, рассматривал ее с восхищением: попка маленькая, кругленькая, изящная осанка. Все то же девчоночье тело. Она такая же, как и в день их знакомства, а это было очень давно, даже не вспомнить когда — здесь очень непросто следить за временем, однако он был уверен, что они вместе уже несколько лет. Вся эта седина, все эти морщины и складки, которые она только что выискивала с таким отчаянным тщанием, всего лишь плод ее воображения, не более чем рудимент мнительности. Выходит, даже в этом невообразимо далеком будущем мнительность еще не изжита. Ему казалось странным, что Гайойя так увлеклась боязнью постареть. Мнительность? А может, эти вечные люди испытывают некое извращенное удовольствие, раздразнивая себя вероятностью того, что могут постареть? Или же это личный страх Гайойи, еще один симптом хандры, напавшей на нее в Александрии?

Чарльз побоялся, что Гайойя подумает, будто он подглядывал, тогда как он просто хотел с ней повидаться, поэтому он тихонько ускользнул к себе принаряжаться к пиру.

Она явилась в его покои часом позже, закутанная от подбородка до лодыжек в парчу ярких расцветок с позолотой; лицо накрашено, волосы туго стянуты кверху и скреплены гребнями из слоновой кости — ни дать ни взять придворная дама. Над Чарльзом слуги также потрудились: расшитая золотыми драконами накидка с черным отливом поверх широкой, сверкающей белым шелком мантии длиною до пола, ожерелье и кулон из красного коралла, пятиугольная шляпа из серого фетра, торчавшая на голове, как зиккурат. Гайойя, усмехаясь, прикоснулась кончиками пальцев к его щеке.

— Роскошно выглядишь! Как важный мандарин!

— А ты вылитая императрица из какой-нибудь далекой страны. Из Персии там, Индии… Прибыла с официальным визитом ко двору Сына Небес.

Он, схватив ее за запястья, привлек к себе, насколько это позволяли их величественные наряды. Удивительное дело: слой белой пудры, покрывавший ее лицо, вместо того чтобы скрадывать рельефность кожи, наоборот, излишне преувеличивал, выделял, подробно подчеркивал то, на что раньше Чарльз не обращал внимания. Он заметил лучики-морщинки, веером расходившиеся из уголков ее глаз, и след от складки на левой щеке, чуть пониже рта, и вроде как намек на горизонтальные бороздки, словно она только что хмурила свой безупречный лоб. Так, значит, вовсе не мнительность виной тому, что она столь внимательно изучала себя в зеркале. Годы и впрямь не проходят для нее бесследно, а он-то уж совсем поверил, что эти люди не стареют. Но уже в следующий миг он засомневался. Гайойя плавно увернулась от него, отступив на шаг в сторону, — должно бьггь ее обеспокоило то, как он на нее пялился, — и морщины, которые, как ему казалось, он явственно видел, исчезли. Он снова присмотрелся: гладкая девичья кожа. Обман зрения? Плод воспаленного воображения? Чарльз не знал, что и предположить.