Зона риска - Лев Корнешов

Роман знал, что родители готовятся к длительной командировке. И вопрос отца не застал его врасплох. Он давно уже все продумал, взвесил.

— Конечно, — твердо сказал. И солидно добавил; — Тебе не стоит отказываться от интересной работы.

Отец, видно, и не ожидал другого ответа. О такой командировке он мечтал давно и, конечно, очень хотел поехать в эту африканскую страну вместе с мамой.

Жарков-старший вошел в науку, как он сам говорил, через Сибирь и Дальний Восток. Он мало походил на ученого, какими их изображают в кинофильмах. Внешне неуклюжий, неповоротливый, сохранивший привычки и внешний вид колхозного механизатора (он и в самом деле был в юности трактористом), Иван Жарков исходил в экспедициях огромные пространства на восток от Урала. Практика дала материал для фундаментальных исследований. Свою кандидатскую диссертацию Жарков-старший писал на привалах, у костров, в промежутках между экспедициями. Иван Петрович стал доктором геологических наук и профессором в тридцать с небольшим. На его открытия ссылались в своих трудах многие ученые, крупнейшие университеты мира считали за честь пригласить профессора Жаркова для чтения лекций.

Марья Романовна познакомилась с Жарковым во время одной из его экспедиций. Жарков набрел тогда со своей партией на затерянное, укрытое тайгой сибирское село. Он простудился, свалился с воспалением легких. Пришлось оставить его в таежном селе на несколько дней. Экспедиция ушла дальше, время терять было никак нельзя, наступала зима. Местная фельдшерица Маша оказалась прилежной сиделкой. Несколько ночей она не отходила от метавшегося в бреду Жаркова.

Иногда Жарков, очнувшись, в испуге спрашивал:

— Вы здесь?

Ему все казалось, как вспоминал он потом, что, если Маша хоть на минутку оставит его, он из болезни не выкарабкается.

Через неделю Жарков встал на ноги и, опираясь на плечо Маши, вышел на резное крылечко, Был осенний вечер, выцветшее за лето солнце тусклым пятаком катилось за пики сосен. Порывистый ветер гнал по земле жухлый лист. Деревенька была маленькой и безлюдной, и не верилось, что где-то есть большие города на обжитой, приветливой земле. Иван Жарков всегда был своим человеком в тайге, он лишь посмеивался, когда слушал рассказы бывалых товарищей о том, как иногда в дальних экспедициях одиночество и тоска берут верх над человеком, и тогда сжимается сердце, небо опускается на землю, неясная опасность вытягивает нервы в струны так, что они звенят.

Но что-то похожее произошло с ним сейчас, и пространства, всегда манившие его, почудились ловушкой, из которой в одиночку не выбраться. На душе было лихо.

Фельдшерица Маша осторожно сняла руку Жаркова со своего плеча:

— Попробуйте стоять сами — вы теперь уже почти здоровы.

— Я не смогу.

Жаркову и в самом деле казалось, что, стоит лишиться хрупкой опоры, он упадет и больше не встанет.

— А вы все-таки попробуйте.

— Без вас я никуда, — твердо сказал Жарков. — Вы теперь будете со мной всегда. Я еще вам не сказал, что вы выходите за меня замуж?

— Не шутите так, Иван Петрович...

— И не думаю. Наша экспедиция ищет золото, и, кажется, я нашел настоящий клад — вас. Соглашайтесь...

Ни разу в жизни Иван Петрович Жарков не пожалел о стремительном решении, принятом тоскливым осенним вечером в таежной глухомани. Может быть, это было у них, у Жарковых, в роду — принимать решения быстро и твердо?

Маша стала Жаркову верной спутницей на многие годы. Она окончила медицинский институт, и конечно, в длительных экспедициях мужа ей всегда находилась работа. Иван-да-Марья — так называли их друзья.

Раньше, когда жива была бабушка, Роман с Линой во время отлучек родителей оставались под ее надзором. Но вот уже два года, как бабушки не стало.

Проблема «оставлять — не оставлять» обсуждалась долго и всесторонне. Однажды в гости к Жарковым пришли очень близкие друзья дома — профессор Дмитрий Ильич Стариков с супругой. Они решительно советовали Ивану Петровичу и Марье Романовне отказаться от поездки — «у детей трудный возраст».

— Они уже не дети, — возражал Иван Петрович. — В их возрасте я самостоятельно зарабатывал себе на жизнь.

— Это было другое время, — не соглашался профессор Стариков. — Война нас сразу сделала взрослыми.

— Все дети когда-нибудь становятся взрослыми. — Иван Петрович добродушно улыбался. — Помню, когда мне было столько же, сколько сейчас Роману, я в колхозе уже землю пахал.

Профессор Стариков тоже улыбнулся:

— В сорок седьмом я пришел на завод учеником слесаря.

— Вот видишь... Почему же мы должны своим сыновьям создавать тепличные условия? Или они глупее нас?

Хотя Иван Петрович и Стариков беседовали вполголоса, Роману в его комнате все было слышно.

— Твой возглас скорее эмоционален, нежели доказателен. — Голос Старикова звучал укоризненно.

— Между прочим, — вмешалась Марья Романовна, — мой отец, в честь которого мы назвали сына Романом, в таком возрасте по комсомольскому мандату уехал в далекую деревню красным избачом, и в него стреляли кулаки.

Деда Роман никогда не видел — он погиб в Отечественную войну под Сталинградом. Ушел на фронт добровольцем в уже пожилом возрасте, хотя и имел, как тогда говорили, броню. У матери была фотография — пожилой лейтенант с кубиками в петлицах, со строгим взглядом. Таким и виделся Роману дед, когда он думал о нем. Каждый год Девятого мая отец, мать, Роман и Лина, вливаясь в нескончаемый поток людей, шли к могиле Неизвестного солдата, чтобы положить на строгий и печальный гранит алые гвоздики. Они не знали, где похоронен Роман-старший, известно было только, что где-то на волжском берегу, но казалось, что он лежит здесь, в самом центре страны, укрытый навсегда, навечно гранитной плащ-палаткой.

Дмитрий Ильич снова сказал:

— У твоего отца, Маша, тоже было время, когда рано взрослели. Разве можно сравнивать тридцатые-сороковые с семидесятыми? Посмотрите на нынешних студентов — в джинсах и всяких мини. Читаешь лекцию, а перед тобой выставка, извини, Маша, стройных ножек.

— Если ты еще замечаешь, что у девушек стройные ножки, значит, до старости далеко.

Марья Романовна шутила — это слышно было по тону, у нее было хорошее настроение.

«Молодец, мама», — подумал весело Роман.

Профессор Стариков ему всегда нравился. Но все-таки была и обида — мог бы с бо́льшим доверием относиться к нему, Роману, и к его ровесникам. Кто-то придумал это первым: «Наше время... ваше время...» Ведь не мы выбираем время, оно выбирает нас.

— Ты нас не отговаривай, Дмитрий Ильич, — сказал Иван Петрович, — мы уже все решили. Ребята у нас самостоятельные, да и не можем мы всю жизнь стоять у них за спиной. И ты в случае чего им поможешь.