Феномен «Что? Где? Когда?» - А. Корин

Они были удивительными соратниками, Саша Фукс и Ворошилов. И еще Наташа Плуталова. Звукорежиссер. Она начинала с "А ну-ка, парни!", разработала звуковую схему для этой передачи. Хотя она Ворошилова в то время очень боялась. Потом сдружились. Потом мы вместе вытаскивали в 1973 году его из больницы - он тогда год болел. И Наташа, тоже там и ночами сидела, и днем отвлекала его. Книжками и разговорами от плохих мыслей.

- А что у него было со здоровьем?

- Он всегда болел после работы. Это был закон. И я не сумела его научить, что после работы надо обязательно сразу отдыхать. Тут же, на следующий день. Но он сказать себе на следующий день после эфира: все, я свободен - не мог. Ему надо было знать, что у него еще есть работа. И вот это "еще работа" растягивалось от десяти дней до месяца. Мы с ним поэтому всегда ссорились, и в результате, особенно в последнее время, когда у меня уже стало мало сил, я с ним уже не могла отдыхать, потому что для меня, наоборот, - закончилась работа, и я должна сразу отдыхать. А он вообще заранее ни о чем думать не мог. И поэтому единственный раз, после игры в Болгарии, я ему сказала: "Ты как хочешь, я уезжаю. Уезжаю просто сразу". И тогда мы уехали в Армению. И действительно, месяц был вот такой... Ну, это особые воспоминания. Но обычно он всегда говорил: "Мне еще надо закончить. Мне еще надо кое-что разобрать, что-то доделать. Мне надо еще с кем-то встретиться". И так далее. И как только начинался период "доделать", после этого он заболевал. Я думаю, что на самом деле и смерть наступила поэтому. Он всегда говорил, что очень хорошо понимает, почему умер Евстигнеев, которому врачи расписали, что будет происходить с ним во время операции. Он говорит: "Я его понимаю. Он, как актер, все себе представил, пережил. И понял, что не сможет".

А в 1973 году как раз закончились "А ну-ка, парни!". То есть там начались всякие проблемы. С ДОСААФом, например. Ребята были просто сильные, спортивные. А от нас стали требовать, чтобы они были еще и интеллектуалами, чтобы они на вопросы отвечали. Когда им стали задавать вопросы, ну хотя бы про винтовку или автомат Калашникова - это еще хоть как-то. А стали требовать, чтобы они отвечали на интеллектуальные вопросы. Ворошилов просто не понимал, что делать. Какое-то время промучился. Потом мы поехали на полигон в Баку. И стали думать, как развить эту форму. И я помню, что мы на полигоне выстраивали эти конкурсы. Кстати, тогда Ворошилов, человек вообще, казалось, неспортивный и уж не военный-то точно, как он говорил: "военно не обученный", когда дали пострелять из огнемета, он очень точно попадал в цель. Я была потрясена.

Он вцепился в такой конкурс, чтобы из одного танка стреляли напрямую в другой. Ему все генералы объясняли, что это невозможно. Но он уперся. Что не будет тогда того эффекта, который ему нужен. А ему нужно, чтобы обязательно стреляли участники конкурса друг в друга. Потому что это закон игры. И вот я помню, мы сидели в Баку... А в Москве сидел редактор Вадим Белозеров, который торчал все время в генеральном штабе и пытался пробить разрешение, чтобы хотя бы провести там испытания. Не добился. Но мы просидели месяц в Баку, пока не поняли, что это безнадежно. И вот там у него была какая-то оргия с пловом - куда бы он ни приходил, его все угощали, делали один плов, другой плов, третий плов, и он доелся до того, что, когда мы вернулись в Москву, все началось. Что, не знали. А кроме того, если чего он не умел делать, так это лечиться. Совершенно. Потому что и с врачами он тоже пытался играть, как со всеми нами. Врачу нужно время, чтобы поставить диагноз, понять, что с человеком, сделать анализы, пронаблюдать и так далее. С ним это было невозможно. Потому что если какой-то врач ему что-то говорил, а ему все равно было плохо, значит, он требовал, чтобы ему другого врача вызвали. Если не вызывали, садился сам к телефону, начинал всех обзванивать. И находил другого врача, который приходил со своими мыслями. И начинал давать свои назначения. И так далее. Затем и от этого врача отказывались, Ворошилов снова оставался один и спрашивал меня: "Я не понимаю, что мне пить". У него к тому времени собралась батарея лекарств. Потом он довел себя до того, что где-то через месяц его все-таки увезли в больницу. А больниц он боялся страшно. Операция - это вообще была вещь невозможная для него. И то, что его уговорили все-таки лечь в больницу, это было чудо. Он весь трясся. Он боялся этих больниц жутко. И я поехала с ним. И дальше, уже в самой больнице, я просто поняла, что не смогу его оставить, потому что он трясется. Трясется и говорит только: "Не уходи". Я была вынуждена спрятаться в этой мужской палате, где-то в туалете. Пока приходили врачи, я туда пряталась. Когда они уходили, выходила. Но очень скоро он заявил, что лежать там не будет. И когда ему начали делать обследование, вводить контрастное вещество, обследовать печень, ему становилось от этого только хуже. Естественно, он заявил: здесь - плохие врачи, плохое лечение! Все! Домой! Вернулся домой. Через два дня ему опять плохо. В конечном итоге, его увезли в Институт Вишневского. И там, слава Богу, нашелся такой Владимир Александрович Вишневский, он был палатным врачом его. Сейчас, я не знаю, а лет десять назад он был зам. главного врача. Однофамилец Вишневского. Их там было несколько однофамильцев. И вот как-то надо было уговорить Ворошилова проглотить зонд, уговорить проглотить эту лампочку было невозможно! Он сказал, что глотать ее не будет. Ни за что. Что он лучше умрет, если только ему эту лампочку туда засунут, лучше он сразу умрет. Это сейчас заморозки появились, обезболивающее. А тогда, конечно, ничего такого не было. Так что его можно было понять. Он от ложки-то давится. Он горло всегда показывать отказывался. А тут Целый зонд глотать!

Но и врачам без анализов тоже было невозможно лечить больного! В общем, я прожила там полтора месяца. Днем меня кто-то менял, я уезжала на одну работу. А в двенадцать ночи в больнице для меня начиналась другая работа. И на сегодняшний день для меня нет проблемы в любую больницу проникнуть или посидеть, договориться остаться на ночь. Потому что я знала, через какие черные ходы это делается. Я достала себе белый халат, достала шапочку медицинскую. Причем в Институте имени Вишневского надо было еще и через пропускной пункт пройти, там же еще и патруль существует. Ничего. Проходила. Говорила, что я медсестра такого-то отделения, выходила купить себе булочки. В двенадцать ночи, потому что уже где-то в десять ложатся врачи, значит, в двенадцать ночи я проникала через черный ход в палату, и там, уже в кресле возле Ворошилова, спала всю ночь. И так я работала на двух "работах", пока он не пошел на поправку. И Вишневский, наш лечащий врач, сказал: "Я могу Вас выписать". Ворошилов поехал в Дом творчества писателей в Малеевке. На жесточайшей диете, на воздухе он и поправился окончательно.

И потом у него был всплеск той же болезни через восемь лет. Я его снова повезла к Вишневскому. И только тогда мы его все-таки уговорили проглотить эту лампочку. Тем более уже какие-то заморозки появились. И вот когда наш лечащий врач посмотрел в эту лампочку, он сказал: "Владимир Яковлевич, вот Вы тогда отказались проглотить. И мы Вас лечили методом тыка. И вылечили Вас, можно сказать случайно. А у Вас была язва, потому что там остался рубец. Если бы мы знали это с самого начала!"

И вот Ворошилов болел последнее время уже только после передачи. Опять он держался всю серию передач на 25-летие. После этого решил, что работать вообще больше не будет. Он плохо себя чувствовал все последнее время. Я ему твердила: "У тебя язва. Пойди проверь". "Нет у меня язвы. Меня смотрел лучший гастроэнтеролог Москвы. Ты же знаешь, я никогда не глотал эту лампочку. Я ее никогда не проглочу". Я говорю: "Но ты ее уже глотал. Помнишь, с Вишневским?". В конце концов, я его уговорила все-таки. Он пошел, проглотил лампочку. Оказалось, что у него снова открылась язва. Это было буквально за месяц до смерти, где-то в феврале. Он начал лечить язву. Три недели он ее пролечил и собрался уезжать. Собрался поехать во Францию. И вот опять начал со мной свою вечную игру, этот спор. "А вот как ты думаешь? Мне врачи говорят, что лучше еще неделю попить препараты и тогда можно не глотать эту лампочку, и не проводить обследование, потому что они мне все равно гарантируют, что я могу спокойно ехать и отдыхать". Я говорю: "Я считаю, что для тебя лучший вариант не глотать сейчас лампочку, лучше еще неделю лекарство попить и поехать". Вот буквально накануне того страшного дня у нас с ним был разговор. 9-го числа. Он сказал: "Ты знаешь, вот все-таки мне врачи говорят, что... если... Ну, у меня же появляются вот эти боли, если я в горку поднимаюсь. Одышка и боль. А врачи мне говорят, что если у меня будет болеть, чтобы я обязательно проглотил таблетку нитроглицерина. И если мне будет помогать, значит, у меня стенокардия".

Я говорю: "Так надо же принять".

Он говорит: "Но ты же знаешь, что я не буду ее принимать, потому что, если я ее проглочу, и у меня окажется стенокардия, то зачем мне это нужно?!"