Слава моего отца. Замок моей матери (сборник) - Марсель Паньоль

Впрочем, бороды у него не было и ему было вовсе не до смеха.

Тем не менее он сдержал слово, и их дружба не была омрачена отдельными намеками, которые иногда вырывались как бы сами по себе и тут же заглушались бдительными женами: у них всегда наготове были неожиданные восклицания или громкие раскаты смеха, причину посмеяться они придумывали после.

Дядя Жюль очень скоро сделался моим большим другом. Он часто хвалил меня за то, что я сдержал слово и не выдал тайну первых свиданий в парке Борели. Каждому, кто готов был его слушать, он сообщал, что «из этого ребенка выйдет большой дипломат» или же «первоклассный офицер» (это пророчество, хоть в нем и содержалась альтернатива, пока еще не сбылось). Он считал своим долгом проверять мой школьный дневник и награждал (а иногда и утешал) игрушками или леденцами. А между тем, когда я однажды посоветовал ему выстроить в своем великолепном парке Борели маленький домик с балконом, с которого можно будет наблюдать за велосипедистами, он как ни в чем не бывало признался, что никогда не был владельцем этого парка.

Я был удручен молниеносной потерей столь великолепного владения и пожалел, что так долго восхищался самозванцем.

В этот день я понял: взрослые умеют врать не хуже меня и я не могу чувствовать себя с ними в полной безопасности.

Но с другой стороны, это открытие, оправдывавшее мое вранье – прошлое, настоящее и будущее, – принесло мне душевный покой, и когда мне необходимо было солгать отцу, а моя еще не совсем окрепшая детская совесть роптала, я ей отвечал: «Как дядя Жюль!», после чего с невинным взглядом и безмятежным видом на диво ловко врал.

В один прекрасный день мы переехали в новый дом, так как отец считал, что наша квартира стала нам мала. Он выхлопотал «пособие на жилье», и мы стали жить на улице Терюс в просторной квартире на первом этаже; был еще и подвал, в который свет проникал со стороны маленького огородика.

То был один из важных этапов в жизни нашей семьи. Мать, раскрасневшись от гордости, поразила тетю Розу, показав ей, что теперь в ее распоряжении целых восемь стенных шкафов и гардеробов, а я в школе «воспевал» этот дворец и, желая дать хоть какое-то представление о его великолепии, утверждал – и это было сущей правдой, – что там можно играть в прятки! Из-за этой роскоши у меня появилось немало завистников, но, к счастью, многие не поверили и остались моими друзьями.

Прошло два года: я одолел дроби, имел превеликое счастье узнать о существовании озера Титикака, затем о Людовике Десятом по прозвищу Сварливый, о всяких там имя-племя-семя и о злосчастных правилах правописания причастий прошедшего времени. А братик Поль, забросив азбуку, по вечерам, лежа в кровати, постигал мудреную философию «Трех мелких комбинаторов Пьеникле»[11].

У нас родилась сестричка как раз в то время, когда мы с братом были приглашены на два дня к тете Розе печь блины на Масленицу. Это несвоевременное приглашение помешало мне до конца проверить смелую гипотезу Манджьяпана, моего соседа по парте, который утверждал, будто дети появляются из материнского пупа.

Сперва эта мысль показалась мне нелепой, но однажды вечером в результате весьма продолжительного осмотра собственного пупа я пришел к заключению, что он и впрямь похож на петлицу со своеобразной пуговкой посередине, из чего вытекало, что ее можно расстегивать, значит Манджьяпан прав.

Однако тут же мне в голову пришла другая мысль: у мужчин детей не бывает, зато бывают сыновья и дочери, которые зовут их «папа», но происходят дети, вероятнее всего, от матерей, точно как щенята или котята. Значит, мой пуп еще ничего не доказывал. Даже наоборот: его наличие у особ мужского пола очень подрывало авторитет Манджьяпана.

Как же быть? Кому верить?

Во всяком случае, раз у нас только что родилась сестричка, было самое время широко раскрыть глаза и держать ухо востро, чтобы вникнуть в великую тайну.

На обратном пути от тети Розы, именно в тот момент, когда мы пересекали площадь Ла-Плен, я сделал задним числом очень важное для себя открытие: за последние три месяца фигура матери явно изменилась, и она ходила откинувшись назад, как почтальон под Рождество. Однажды вечером Поль с некоторым беспокойством спросил у меня: «Что там у нашей Огюстины под фартуком?»

А я не знал, что ему ответить…

Мы застали мать, лежащую в родительской постели, улыбающуюся, но заметно побледневшую и обессиленную. А рядом в колыбели издавало пронзительный визг какое-то крошечное гримасничающее существо. Мне показалось, гипотеза Манджьяпана подтверждена. Представив себе страдания матери при расстегивании пупа, я стал осыпать ее нежными поцелуями.

Крошечное существо вначале казалось нам чужим. К тому же мать кормила малютку грудью, что крайне шокировало меня и пугало Поля. Он говорил: «Нет, ты подумай! Четыре раза в день она питается нашей Огюстиной». Но когда сестренка начала ходить, неуверенно покачиваясь из стороны в сторону и лопоча что-то непонятное, мы осознали собственную силу и мудрость и окончательно ее приняли.

По воскресеньям дядя Жюль с тетей Розой приходили к нам в гости, а по четвергам мы с Полем, как правило, обедали у них.

Они жили на улице Миним в шикарной квартире с газовым освещением, с газовой плитой на кухне и с горничной.

Однажды я, к своему большому удивлению, заметил, что милая моя тетя Роза, в свою очередь, начинает пухнуть, и сразу же сделал вывод, что в скором будущем ожидается еще одно расстегивание.

Мой диагноз был скоро подтвержден разговором между матерью и мадемуазель Гимар, хотя я уловил из него всего несколько слов.

Пока мясник отрезал отменный бифштекс стоимостью в четыре су, мадемуазель Гимар проговорила:

– Дети под старость – это чревато… – В ее голосе сквозило беспокойство.

– Розе всего двадцать восемь лет, – возразила мать.

– Для первого ребенка это уже немало. К тому же, не забудьте, мужу уже полных сорок!

– Тридцать девять, – уточнила мать.

– Двадцать восемь плюс тридцать девять равняется шестидесяти семи, – подсчитала мадемуазель Гимар, задумчиво и зловеще покачав головой…

Как-то вечером отец сообщил нам, что мама сегодня не будет ночевать дома, потому что она осталась у сестры, которая «почувствовала себя неважно». Мы вчетвером молча поужинали, потом я помог отцу уложить сестренку.

Это оказалось не таким уж простым делом, если учесть всякие там горшки, пеленки и наш страх, как бы ее не уронить и не «сломать».

– Знаешь, они ведь там сейчас тетю Розу расстегивают, – сообщил я Полю, стягивая с себя носки.

Он, лежа в постели, читал своих любимых «Трех мелких комбинаторов Пьеникле» и ничего мне не ответил. Но, решив во что бы то ни стало посвятить его в великую тайну, я настойчиво продолжал: «А знаешь зачем?»

Он по-прежнему не шевелился, и я понял, что он спит.

Тогда я осторожно вынул книжку из его рук, разогнул его колени и с одного раза задул лампу.

На другой день, в четверг, отец нам объявил:

– Вставайте! Да поживее! Мы идем к тете Розе, и я вам обещаю один сюрпризик!

– А я твой сюрприз уже знаю, – отозвался я.

– Ого, – сказал он, – а что именно ты знаешь?

– Не хочу говорить, но уверяю тебя, что я все понял.

Он посмотрел на меня с улыбкой, но больше ничего не сказал. Мы вчетвером вышли на улицу. Сестренка выглядела как-то непривычно в платье, которое мы надели на нее задом наперед, да и головку нам так и не удалось причесать из-за ее отчаянных воплей.

Беспокойство терзало меня. Сейчас мы увидим ребенка «под старость», как выразилась мадемуазель Гимар, ничего не объяснив, кроме того, что ему будет шестьдесят семь лет. Я представил себе тщедушное существо с седыми волосами и с седой, как у моего деда, бородой, пусть и не такой густой, а пожиже, – словом, с бородой младенца. Да, зрелище будет явно не из приятных. Но может быть, он сразу же заговорит и объявит нам, откуда он взялся. А вот это уже очень даже интересно.

Однако я был крайне разочарован.

Нас повели в спальню поцеловать тетю Розу. Вид у нее был вполне застегнутый, хотя она и была слегка бледна. Мать сидела на краю кровати, а между ними лежал младенец – младенец без бороды и без усов, – и его кругленькое щекастое личико с гребешком белокурых волосиков безмятежно спало.

– Вот ваш двоюродный братик! – сказала мать тихим голосом.

Обе они, взволнованные, растроганные, восторженные, смотрели на него с таким преувеличенным благоговением, а вошедший дядя Жюль был такой красный от гордости, что Поль не выдержал и увел меня в столовую, где мы с наслаждением принялись уплетать четыре банана, которые Поль заприметил в хрустальной вазе для фруктов, еще когда мы входили.

В один прекрасный апрельский вечер мы с отцом и Полем возвращались из школы. Это была среда, самый лучший день недели: ведь сегодня только тем и прекрасно, что за ним будет завтра, а после среды, как известно, идет четверг – в то время свободный день для французских школьников. По дороге, на улице Тиволи, отец мне сказал: