Автопортрет с двумя килограммами золота - Адольф Рудницкий

Карля была замужем. В 1939 году один из столпов светской жизни в Z., Сясь Пепш, хорошо зарабатывающий адвокат с собственной канцелярией и собственным автомобилем, внезапно поддался панике, которая отнюдь не была связана с общим положением в мире, с вступлением немецких войск в Прагу, с Беком, с лозунгом mourir pour Dantzig[5]. Пепшу казалось, будто в его жизни произошло нечто невозместимое, непоправимое, будто ему осталось полшага до старости, будто наступил последний момент, когда еще можно спасти себя и — жениться! Такая паника охватывает в равной мере и мужчин и женщин несколько раз в жизни; в минуты слабости — но только в такие минуты — женитьба кажется лекарством от всех болезней. Когда Пепш огляделся вокруг — всю жизнь он пользовался бешеным успехом у женщин, трогал их до слез цыганскими романсами, которые исполнял под собственный аккомпанемент на гитаре, страдал скорее от избытка радостей, чем от их недостатка, — когда он огляделся, взгляд его упал на Карлю, молодую юристку, дочь скромного землемера, отличавшуюся несомненными достоинствами. У нее была слава отличного товарища для развлечений, она любила ездить с компанией в Яремч, в Жабий, в горы и к морю, но, несмотря на эти поездки, пользовалась безупречной репутацией; мужчины потихоньку рассказывали друг другу, что у нее нет ни на грош темперамента. Сясь Пепш давно знал Карлю, но ему никогда не приходило в голову, что ее можно поцеловать. Невзирая на это, именно в тот критический период он пришел к выводу, что такая девушка будет идеальной женой. Через неделю после свадьбы явился полицейский с повесткой. Сясь Пепш ушел на фронт и пропал.

К Карле меня привел мой приятель Кристин Олдаковский, сын профессора здешнего университета, двухметровый детина, блондин с чересчур широко расставленными глазами, с большим светлозолотистым лицом. Хотя люди и говорили, будто деньги валяются на улице, достать их, видимо, было не так уж легко, если Кристин жил с того, что зарабатывал, откармливая вшей в институте профессора Вайгеля, выпускавшем противотифозную вакцину. Правда, Кристин уверял, будто хочет жить спокойно, имея справку о работе, и только поэтому делает то, что делает, но, конечно, он не принадлежал к породе орлов. Время от времени он воровал в институте одну-две ампулы вакцины и таким путем подрабатывал. Кроме того, время от времени он приносил Карле для продажи меха своих многочисленных приятельниц. Мне нравился Кристин, но разговор с ним был для меня пыткой. Он усвоил странную привычку: говорил отрывисто, скачками, пропуская целые звенья фразы, затемняя ее смысл. После разговора с Кристином я чувствовал себя тем более усталым, что неизвестно для чего прикидывался, будто все понимаю: от непрерывных гримас и улыбок у меня болели челюсти. И все-таки я дружил с Кристином, потому что он был влюбблен в Мадзю, сестру Карли, совершенно на нее не похожую, сладкую и темную, как вишня. Таким образом, мы составляли две пары.

Длинный Кристин ввел меня к Карле в один январский вечер, просто так — для светского знакомства. Он принадлежал к числу тех людей, которые всех со всеми сводят, считая, что их друзья немедленно должны между собой подружиться; эта черта свойственна людям только до определенного возраста, потом они начинают скрывать своих знакомых и размышлять, что им даст, если они познакомят одних с другими.

Ранним январским вечером я впервые занял место у кафельной печки во второй комнате и оттуда сразу же принялся кидать томные долгие взгляды на Карлю. С тех пор не проходило дня, чтобы я не появлялся у Карли, а если случался такой день, то он длился для меня вечность. Впрочем, нас быстро связали также и торговые узы. Карля, как и я на первых порах, была мелким универмагом, правда, она не носилась с килограммом крупы, но меховой шубкой, вакциной или браслетом не брезгала. Стендаль говорит, что каждый грош, который ты делишь с подругой, укрепляет любовь, а каждый грош, который ты ей даешь, разбивает любовь. Наша торговля, казалось, строилась именно по такому принципу. Не успел я оглянуться, как уже пылал. Время, проведенное у Карли Пепш, имело совсем иное измерение, чем в любом другом доме, оно словно неслось на приводном ремне, часы проходили, как минуты. Вскоре я уже не представлял себе жизни без Карли, хотя она все еще близко меня не подпускала. О нас говорили, как о паре, но мы не были парой. Не я тому противился.

Хотя противилась она, любовника у нее не было. Мне разрешалось приходить в любой час, и ни разу я у нее никого не застукал, никто никогда не отскакивал, вспугнутый мною, ни разу я не застал ее с раскрасневшимся лицом, с растрепанными волосами. Я не был ей парой, я был другом, которому говорят то, чего никому на свете не скажут, а именно сколько рук примазалось к товару, — это была высшая степень доверия. Она мне даже говорила, сколько заработала на товарах, которые я сам ей давал. Наши торговые отношения, хоть и не выходили за рамки этих отношений, все-таки были несколько необычны. Их значение для меня было не в заработке, заработки — во сто крат большие — приносили мне другие удары, но наши отношения полностью исчерпывались торговлей, меж тем, если бы их перевести в другую плоскость… ну, они были бы лучше. Несмотря на это, я не прибегал к дешевым приемчикам, никогда, например, не брал у нее за товар ниже той цены, какую сам платил, подобное поведение я счел бы жульничеством, унижающим наши чувства. Я испытывал отвращение ко всяким уступкам во имя любви, которая для меня была чем-то вроде родниковой воды, утренней зорьки, пения жаворонка. В двадцать пять лет человек не только не умеет переводить Рильке; в голове у него скапливается целый ворох мыслей, которые неведомо куда потом деваются. Последние месяцы значительно обогатили меня новым опытом, и тем не менее на главные вопросы жизни я по-прежнему смотрел глазами деревенского парня. Суждения так называемого света по многим вопросам казались мне попросту отвратительными.

Если я заставал у Карли общество, то думал только об одном — когда же все наконец уйдут и мы останемся одни. Тело мое рвалось к ней, невзирая на присутствие людей и их разговоры. Но когда мы оставались одни, то сила Карли, которая больше всего меня в ней восхищала, становилась главным моим врагом. Карля отталкивала меня от себя, как котенка от паштета, руки у нее были железные. Тело мое разогревалось докрасна, но за несколько минут до комендантского часа я вынужден был покинуть пост возле печки. Я уходил наполовину одурманенный, горячий, как грелка. Поведение Карли доводило меня до бешенства, и часто, сбегая по лестнице, я давал себе клятву, что ноги моей больше у нее не будет, но назавтра возвращался, хотя к меду меня по-прежнему не подпускали. Карля Пепш обращалась со мной, как герцогиня де Кастри с Бальзаком. Но я решил быть умнее Бальзака, и прежде всего терпеливее; Мопассан говорит, что терпеливые любовники никогда не жалеют о своем терпении. Я решил дождаться дня, когда силы покинут моего Збышека Цыганевича[6]. Но пока что я страдал, страдал каждый день, каждый вечер, каждую ночь.

Когда я выбежал из дому после разговора с Лопеком, пощипывал вечерний морозец. Лужи затягивались, словно пенка на молоке, в окнах появились первые огоньки. Днем пахло весной, но по вечерам зима вновь обретала силу.

6

Карля жила неподалеку от меня, в двухэтажном доме за пассажем «Жоржа», на улице, обладавшей всеми достоинствами центра при отсутствии его недостатков. Здесь было и тише, и меньше грязи, чем в пассаже, через который мне надо было пройти. Ее дом тоже был тихий, редко когда встретишь на лестнице кого-нибудь из немногочисленных жильцов.

Во второй комнате, меньшей и более теплой, мать и сестра Карли пили чай. Матери я немножко побаивался, но Мадзю — боготворил. В моих чувствах к ней не было ничего темного. Все мне в ней нравилось, ее простецкая манера речи, ее акцент, знаменитый Z-овский акцент, неуловимый у Карли; фраза, произнесенная с таким акцентом, всегда чем-то похожа на нестройные детские ножки. В присутствии Мадзи я с трудом смотрел на Карлю, боль, причиняемая ею, сразу давала себя чувствовать. Внешне сестры не были похожи друг на друга. Цвет глаз у Мадзи был более светлый, от этого и лицо у нее казалось светлее, хотя волосы были темнее. К тому же лицо у Мадзи было мягче, проще, без тайн, правда, не с таким царственным овалом, как у Карли, но милее, глаза у нее были большие, добрые, губы красивые, влажные. Мадзя в самом деле ужасно мне нравилась, в ее присутствии я не мог понять, почему люблю Карлю. Когда обе сестры бывали вместе, я ясно видел, что все радостное, простое, светлое притягивает меня к Мадзе, а все злое, мрачное — к Карле. Стоя у печки в моем любимом уголке, я посылал Мадзе умильные взгляды, манящие, как спелые колосья пшеницы; взор мой сразу мрачнел, едва я устремлял его к Карле. Да, я боготворил маленькую Мадзю, которая и ростом была выше, и года на четыре, а то и на пять моложе сестры. Мадзя больше была похожа на мать, хотя сила Карли чувствовалась именно в матери. Мать была толще, чем обе дочки, вместе взятые, но у нее был относительно еще молодой, свежий цвет лица, горящие глаза и нос, как у Костюшко.