Мученики Колизея - Тур Евгения

Евстафий им ответил.

— Нет здесь Плакиды, но я прошу вас, войдите в село и отдохните в моей хижине; я вижу, что вы и кони ваши утомились в дороге, так отдохните у меня.

Воины послушались и, не узнав его, последовали за ним. Он же с трудом удерживал свои слезы, чтобы не быть узнанным. В селении жил добрый человек, у которого Евстафий имел свое пристанище. К этому человеку он ввел воинов и попросил его, чтоб он угостил их.

— Я, сказал он, — отплачу тебе работой своей за все, что ты потратишь на угощение их.

Хозяин Евстафия с радостию принял воинов и приготовил им угощение, а Евстафий служил им, носил и ставил пред ними блюда и чаши. И приходила ему на память прежняя его жизнь, когда они ему так служили, как он им теперь служит и слезы невольно выступали из глаз его. Тогда он выходил из хижины, плакал и, отерев свои слезы, снова принимался прислуживать им как простой раб.

А воины начали все внимательнее вглядываться в его лицо и мало-помалу стали признавать его. Тогда они тихо сказали друг другу:

— Человек этот похож на Плакиду; он может быть и есть сам Плакида. У Плакиды был на шее рубец от глубокой раны, которую он получил на войне. Если на этом человеке окажется этот рубец, то он несомненно Плакида.

И увидав этот рубец, они вскочили из-за стола, припали к ногам Евстафия, а затем встали и обняли его и среди обильных слез сказали ему:

— Ты, Плакида, ты тот, кого мы ищем. Ты любимец царя, о котором он так долго печалился; ты римский воевода, по котором все воины тоскуют.

Тогда Евстафий понял, что пришло время, в которое Господь обещал положить конец его скорбям и сказал воинам:

— Да, братие, я тот, кого вы ищете.

Воины облекли его в драгоценные одежды и вручили ему царское послание, в котором Плакида призывался на спасение Рима от варваров. Евстафий повиновался приказанию и отправился в Рим.

Император принял его с почетом, народ с восторгом; все слушали с участием скорбную повесть о его несчастиях; император возложил на его шею золотую цепь, сделал его главноначальствующим войсками и осыпал его своими милостями. Евстафий принял со смирением великие почести, как принял со смирением скорбь о потере жены и детей. Он знал, что все в руках Божиих. С ревностию принялся он за дело, обучал солдат, присматривался к начальникам и повел войско навстречу врагам…

Доверие и любовь к полководцу воодушевляли войска, а его опытность и военные таланты упрочили победы; императорские легионы с великою силой, как поток, не сдерживаемый ничем, нахлынули на врагов и смяли их. Престарелый полководец, не будучи в состоянии ехать верхом, ему было 80 лет, следовал за войском в колеснице, везомой двумя дорогими арабскими конями. Не проливая без нужды человеческой крови, не допуская жестокостей, Евстафий-Плакида, как истый христианин, щадил всякого человека, конечно и язычника. Преследуя неприятельскую армию, армия римская вошла в чужие пределы и однажды по неосторожности и заносчивости одного из начальников подверглась великой опасности. Неосторожно стремясь вперед, передовая часть ее попала в засаду и была бы истреблена непременно, если бы два отрока из Нумидийскаго отряда не выказали необычного мужества. Увидев беду, они привели подкрепления, сражались как львы и, осилив неприятеля, спасли от беды многочисленный авангард армии. После сражения Евстафий-Плакида призвал их к себе, благодарил их и приказал наградить.

— Вы братья? — спросил он у них, чувствуя к этим двум героям особенную благосклонность.

— Нет, — отвечали они, — мы друзья, но не родственники.

Евстафий-Плакида причислил их к своей свите.

Армия победоносно подвигалась вперед и наконец стала лагерем в плодоносной долине, близ взморья. Невдалеке от стана находились домики рыбаков и огороды прибрежных жителей. Между ними стояла хижина в небольшом садике, который возделывала вдова. В саду этом раскинули шатер полководца, истомленного трудным походом и военными подвигами. Он отдыхал в этом свежем саду; около его палатки жили его приближенные и между ними оба юноши, отличившиеся в последнем решительном сражении. Чем больше глядел на них Евстафий-Плакида, тем больше сердце его наполнялось непонятною ему самому к ним любовию. Нечто благородное, прямое, честное выражалось в их лицах, в их осанке и фигуре. Они снискали скоро всеобщую любовь, но сами, будучи ко всем расположены, не вступали ни с кем в близкие отношения, довольствуясь обоюдною, тесною дружбой один к другому.

Однажды вечером, прогуливаясь по берегу прелестного ручья, бежавшего в долине, они разговорились сердечнее и откровеннее, чем когда-либо.

— С тех пор, как мы встретились и подружились, — сказал один из них, — я заметил, что у тебя на сердце есть тайное горе. Отчего ты не поверишь мне его. Ты знаешь, я тебе верный друг.

Другой юноша посмотрел ему прямо в глаза чистым взором и вздохнул, взглянув на небо.

— Да, я все скажу тебе, ты не предашь меня. Я римский гражданин и… христианин.

Тот вздохнул, но прежде чем он успел сказать хотя одно слово, другой продолжал.

— Хотя я был взят в войско в той же провинции, что и ты, но я не в ней родился. Мой отец был римским полководцем и пользовался большим почетом. Я помню, как сквозь сон, что отец мой поехал на охоту, три дня не возвращался домой, а когда возвратился, то в нем заметили большую перемену. Мать моя горько плакала. На следующую ночь он повел нас, меня и моего брата и мать нашу в пещеры и чрез коридоры в слабо освещенную подземную комнату, где на стенах были изображения рыбарей и агнцев и какого-то человека, пригвожденного ко кресту. Старец, встретивший нас, долго беседовал с отцом; я не помню, что он говорил, но знаю, что говорил о Едином Боге. Мои родители были растроганы, и старец окропил головы наши водой и дал нам другие имена. Меня он назвал Агапием… Вскоре после этого мы разорились и отплыли в далекую страну на корабле. Отца, меня и брата высадили на берег, а мать увезли. О, никогда не забуду я глубокой скорби отца…

Он умолк на мгновение, а друг его глядел смущенно на него, будто бы силясь припомнить что-то. Он был в сильном волнении, глаза его загорелись, губы дрожали.

— Отец повел меня в глубь страны. Мы пришли к реке. Отец взял моего меньшого брата и поплыл с ним на другую сторону реки, а меня оставил на берегу.

Молодой слушавший его друг дрожал с головы до ног, но молчал.

— Пока отец плыл через реку, лев выскочил из кустарников и схватил меня. Я закричал в ужасе. И теперь еще остались на теле моем следы его зубов и когтей.

— Но как же ты спасся, — воскликнул другой.

— Пастухи, пасшие стадо, напустили на льва сильных псов. Лев бросил меня и кинулся на псов. Одного из них он задушил и унес в горы. Я остался раненый и истекал кровию. Пастухи взяли меня, отнесли в хижину, где добрая старая женщина перевязала мои раны и ходила за мною. Я вырос у ней в доме, но потерял и отца, и мать, и брата… Что же могу я чувствовать кроме печали?

Тогда, обливаясь слезами, задыхаясь от рыданий, другой юноша бросился ему на шею и сказал прерывающимся голосом:

— Агапий, я брат твой, брат твой!

— Не прельщай меня несбыточною надеждой, — сказал Агапий печально, но с изумлением.

— Слушай, — отвечал ему тот, который назвался его братом, — я был спасен поселянами от напавшего на меня волка. Они говорили, что я принадлежу к знатному римскому семейству. На шее моей они нашли золотую цепочку с медалью, на которой было вырезано имя Феописта.

— То была медаль, — закричал Агапий в неописанном волнении, — которую мать после нашего крещения надела нам на шею. Вот и моя!.. О брат мой, милый брат мой.

Юноши упали друг другу в объятия и обливались слезами радости. Они возвратились в свою палатку и провели ночь, вспоминая то, что могли припомнить из своего детства, и рассказывая один другому все, что с ними случилось до тех пор, пока оба они были взяты в армию.

Теперь, получив повышение и пользуясь особенною благосклонностию полководца, они положили навести справки и попытаться отыскать отца своего и мать.