Подари себе рай (Действо 2) - Олесь Бенюх

"Вот оно что! - воскликнул про себя Марков. - Уже задумываются о вечности. Конечно, есть и "Борис Годунов" и "Царь Федор Иоаннович"". Теперь хотят увековечить красного царя".

- Задача не из легких, - сказал он задумчиво. И, поняв, что эти его слова могут быть поняты двояко, торопливо добавил: - Уровень, уровень-то должен быть высочайший!

- Несомненно, - согласился Молотов. - А как вы думаете, автор "Дней Турбиных" - подходящий для такой миссии драматург?

- Михаил Афанасьевич - талантище, - не сразу ответствовал Марков. Не знаю, насколько он может быть силен в жанре биографии... Хотя... хм... хотя уже несколько лет он истово трудится над пьесой о Мольере.

- О Мольере?!

- Да, и о его времени. И, как все, что он делает, пьеса обещает быть очень и очень злободневной. Я читал одну из редакций.

- И какое название?

- "Кабола святош".

"Интересно, в чем будет заключаться ее злободневность?" - недоуменно подумал Молотов. И поскольку Сталин уже направлялся к выходу, встал и, пожимая руку Маркову, посоветовал:

- Поговорите, при удобном случае с Булгаковым. И, разумеется - идея исходит не от меня. Вы понимаете?

- Я понимаю, - поспешно заверил Марков. - Понимаю, Вячеслав Михайлович. - Идея моя.

Уже по дороге в Кремль в машине, сидя на заднем сидении, отгороженном от водителя бронированным стеклом, Сталин хрипло произнес:

- Лапать Тарасову, как последнюю уличную потаскуху, не позволю. Никому! И тебе, Клим, тоже.

Ворошилова поразила клокотавшая при этом злость. Он не на шутку струхнул, такое между ними было впервые.

- Коба, да я... - начал было он с мольбой и отчаянием.

- Молчи! - брезгливо отрезал Сталин, отодвигаясь от соратника в самый угол просторного сидения. - Соврешь ведь! А тогда пеняй на себя. Простить можно все, но не ложь.

И после паузы, отрешенно добавил:

- Ложь - родная сестра измены...

Вернувшись домой во втором часу ночи и рассказывая об этой встрече своей третьей, самой любимой жене Елене Шиловской Булгаков говорил, таинственно улыбаясь:

- У всех цезарей - и древних, и нынешних - есть одно непреодолимое желание: въехать в Вечность. Приступаю к новой, бессмертной - так будут наверняка считать Его клевреты - пьесе. Беру по мудрому совету Маркова юность вождя. Действие? Революционные выступления в Батуме в 1905 году. Подалее от сегодня, поближе к неизвестности. Откройте занавес - начинается его величество вакхический вымысел!...

А на следующий день, который был предвыходным, Иван и Сергей приехали к девяти вечера в МК. По неписаной, но уже устоявшейся за год секретарства Никиты традиции, друзья собирались в такие дни в его кабинете на тесный мальчишник. В задней маленькой комнате секретарша Аленька и Аглая накрывали зеленое сукно канцелярского стола бежевой скатеркой, ставили тарелки с бутербродами - сыр, ветчина, икра, бутылки боржоми, граненые стаканы в подстаканниках с трафаретной советской символикой - серп и молот, герб, "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" На табурете в углу весело шумел электрический самовар. Никита, улыбаясь, похлопывал его блестящие бока, приговаривал: "Наши умельцы и блоху подкуют, и новую энергию в старые мехи вдохнут".

- Плюс электрификация... - поддержал его Сергей, вынимая из коричневого, видавшего виды портфеля бутылку "Московской" и ловким ударом ладони вышибая залитую сургучом пробку. Разлил водку по стаканам, поднял свой, спросил Хрущева:

- За что или за кого?

- Верно мыслишь, - Никита пытливо оглядел Сергея и Ивана, подошел к репродуктору, прислушался к голосу диктора. Тот вел репортаж из подмосковного колхоза. - За вождя, Хозяина, Отца!

Все трое энергично сдвинули подстаканники, раздался резкий металлический щелчок. Выпили. Никита проглотил свои сто грамм единым махом, Сергей - в два глотка, Иван привычно цедил, удержав дыхание. Принимаясь за бутерброды, Сергей незаметно толкнул Ивана легонько локтем. Тот понимающе усмехнулся. Вождь - да, Хозяин - да, а вот Отец - это было нечто новенькое.

- Вчера мы были во Мхат'е, - Никита отер рот рукавом пиджака, уселся верхом на стуле, положил подбородок на спинку. Вскочил, забегал по комнате. - Иосиф Виссарионович смотрел эту белогвардейскую стряпню - "Дни Турбиных" - в девятый раз! Никак не могу взять в толк - почему? Ну почему?! И ты, Сергей, и ты, Иван, и я - мы же знаем, что творила в Киеве белая сволочь. Пытали, жгли, сдирали живьем кожу, расстреливали, вешали, четвертовали. А этот недобиток Булгаков разводит вокруг их офицерья розовые сопли. Они и добренькие, и патриоты, и гуманисты. И главное - они, вешатели и палачи, вдруг прозревают и становятся чуть ли не на наши позиции.

- А ты бы попросил Отца прояснить для тебя его отношение к пьесе и к драматургу, - Иван с любопытством ждал реакцию Никиты на его предложение. А тот бросил на него уничтожительный взгляд - мол, ты что, держишь меня за абсолютного идиота, с такими просьбами к Сталину обращаться.

- Тем более, что он и устройству его на работу во МХАТ'е способствовал, и пьесу в репертуаре велел восстановить, - добавил Сергей. Я "Дни Турбиных" тоже смотрел не единожды. И отношение к ней и Булгакову Хозяина разделяю.

"Попробовал бы ты не разделять", - внутренне усмехнулся Иван. Вслух сказал:

- Согласен. И не вслепую, а вполне осознанно. Мы знаем отношение всех левых. Их много, и лают они остервенело. Видимо, в том-то и главное отличие вождя от невождей, что он и смотрит проницательнее, и видит дальше и глубже, и более всеобъемлюще. А ты как-никак у нас вождь московский. Хочешь им оставаться, расти дальше - вникай, тренируй мозг.

Никита разлил по стаканам оставшуюся в бутылке водку, не дожидаясь никого выпил, отошел к окну. "Черт с вами, - беззлобно подумал он. - Вы правы. Буду ходить на эту злосчастную пьесу, пока не уразумею, что к чему. Иначе... иначе может получиться по поговорке: чем выше по чину, тем видней дурачину. И - как точно это сказано".

Башни Кремля с немой укоризной взирали на большой круглый бассейн, расположенный несколько поодаль на том же берегу Москва-реки. Над ним, несколько сдвинутый в сторону, сквозь белесую дымку времени, убегавшего вспять, едва читался прозрачный контур огромного храма. Вокруг бассейна лежали сугробы грязного снега. В голубоватой воде плавали и мужчины, и женщины, и дети. Раздавались то и дело веселые крики, радостный визг, восторженные возгласы. В саунах парились юноши и девушки. Обнимались. Целовались. Совокуплялись. Смрад от блуда витал в воздухе. Дымка постепенно рассеивалась, рассеивалась, и вот уже на месте бассейна стояли огромные металлические башмаки, обозначая контуры какого-то будущего здания. Судя по размеру башмаков здание это должно было быть гигантских размеров. Едва видимые штрихи, обозначавшие циклопическую башню, убегавшую в небо, тоже постепенно растаяли. И вот появились зловещие клубы черного дыма. Он поднялся над землей и стало видно, как прозрачные купола величественного храма падают, разваливаясь на куски. Стоявшая в отдалении толпа стонала. Вопли отчаяния, ужаса, проклятия неслись трагическими волнами во все стороны. Словно кто-то бросил спрессованное в черную глыбу горе в беззащитную, обнаженную, жаждущую ласки и радости душу. И она гибнет, не имея ни действенной защиты, ни достойного иммунитета. Да и есть ли он, иммунитет, который мог бы спасти от подлости, мерзости, предательства и разора?

Каганович и Хрущев стояли на берегу реки и наблюдали за тем, как идут работы по сносу - как выразился Лазарь Моисеевич - "этой чертовой молельни". Трижды подбегал командир саперов, розовощекий черноусый комбриг с орденом Красного знамени на груди, докладывал: "Что делать, Лазарь? Не берет взрывчатка эту окаянную махину". "Какого хрена паникуешь?! Не мне тебя учить, Григорий, - взрывался Каганович, знавший комбрига с Гражданской. - Добавь динамита, мать твою!" "Боюсь, не повредить бы здание Библиотеки Ленина. Ведь это же бывший Румянцевский музей". "На все насрать! Приказываю - взрывай!" Когда стали, наконец, рушиться никак не поддававшиеся стены, сказал: "Я было думал эта церква заколдованная." Утер пот с лица, обильно проступивший словно после тяжкой работы, велел шоферу принести из машины термос с коньяком и бутерброды. Чокнулись металлическими стаканчиками. "За твой рост, Никита. Скоро передам тебе столичную парторганизацию. Уверен, теперь тебе вполне по зубам эта высокая должность. Добивай старое, созидай новое!" "За наш святой партийный труд, тяжкий и сладостный вместе!"

Вскоре Никита был утвержден на Политбюро. Огромный город ставил перед партийным и советским руководством огромное количество больших и малых проблем. Одним из самых ярких событий предстоял пуск первой очереди метрополитена. Но это было детище Кагановича. А Никите хотелось, безумно хотелось показать, что и он способен на великие дела. Как давно, как бесконечно давно все это было. Многое забыто напрочь, многое наполовину так, помнятся отдельные детали, эпизоды, мгновения. Но в регламенте ревизии восстанавливались в мельчайших подробностях не только события. Доступными восприятию приглашенных и допущенных становились и мысли, и самые тайные замыслы, и побудительные мотивы действий, поступков, свершений.