Рассказы - Хуан Саэр

— Инспектор, — произнесет Холмс, обращаясь к инспектору в случае, как говорит Томатис, если поэма будет написана, — люди, утверждающие, будто ничто не ново под луной, не ведают, что человеческое сознание, освобождаясь от определяющих его исторических условий, становится новым фактором, анализирующим и оценивающим происходящее каждый раз в ином свете, а потому именно наше неизменно обновляемое сознание делает каждое событие неповторимым. Медсестра, согласно плану, предполагала спрятать младенца среди других детей, чтобы он, так сказать, затерялся среди пятнадцати новорожденных роддома. Не было ничего проще; все дети находились в общей палате, из которой в четко установленные часы их забирали покормить и оставить лишь на какое-то время, по нескольку раз в день, с матерями, размещенными по три-четыре в разных палатах роддома. Дети никогда не находились все вместе в общей палате; кого-то всегда не хватало и, разумеется, поскольку никаких причин для опасений не было, никому не пришло бы в голову их пересчитывать. После преступления о наличии неизвестного младенца умолчали, чтобы, как я уже сказал, не нанести ущерба репутации учреждения, да к тому же пока не выяснилось достоверно, откуда он взялся. Как бы то ни было, после проведения вскрытия тела матери, запланированного, по-моему, на вечер завтрашнего дня, не останется никаких сомнений относительно происхождения ребенка.

Как это ни покажется ужасным, преступление лорда W., тем не менее, не оригинально; это злодеяние Ирода, и в обоих случаях избиение младенцев имело под собой схожие причины, поскольку одним своим появлением новорожденный свидетельствовал о том, что люди, собиравшиеся его уничтожить, присвоившие себе высокий сан и готовые отстаивать этот сан любой ценой, завладели им тайно, беззаконно и преступно и, кроме методов всяческого давления и пропаганды, у них не имелось иных оснований для его сохранения. Когда преступление, как в случае с Иродом, подкрепляется предлогом политическим, оно должно выставляться напоказ, чтобы подтвердить свою легитимность. Явленная мерзость — это частное деяние; совершив его, злоумышленник ставит на кон свое имя, род и собственную голову, над которой уже нависает тень эшафота. Однако, помимо заветного документа медсестры и пары иных деталей, ничто не могло бы подкрепить положений четвертой гипотезы. А именно: что лорд W., поняв, где укрыт внебрачный ребенок, и не добившись от медсестры, чтобы она на него указала, отравил ее, инсценировав преступление как самоубийство, а затем добавил яд в молоко и другие вещества, с которыми должны были соприкасаться младенцы, ведь яд был настолько сильный, а его действие — столь необычайным и мгновенным, что даже при наружном контакте он оказывался смертоносным, во всяком случае для новорожденных. Такова, дорогие друзья, моя собственная гипотеза, — произнесет Холмс, если, как говорит Томатис, повествовательная поэма будет написана, и по завершении продолжительного рассказа вновь извлечет часы из верхнего кармана темно-зеленого домашнего халата и, слегка отведя руку в попытке преодолеть сильный астигматизм, не без труда попытается разобрать время.

В течение слишком долгого лета внимание туманится, а разум погружается в дремоту; лишь тело, несмотря на всеобщую вялость, похоже, самостоятельно предается скорее удовольствиям компенсации, таким как прохлада, ощущаемая на вкус или осязаямая, уравновешивающая жару, физическое усилие, которое, хотя и повышает потливость и утомление, позволяет приобрести по контрасту после отдыха ощущение легкости, или секс, доводящий напряжение и надежду до пароксизма, но при этом способный добиться на несколько секунд отмены Целого, чье бремя мы безотчетно всегда несем на плечах, или, пожалуй, в более скромном плане — наиприятнейшего мышечного и умственного расслабления. Но с первой осенней грозой, когда температура воздуха за считаные часы или даже минуты опускается на несколько градусов, звучит всеобщая тревога и, если чувства с восторгом незамедлительно воспринимают перемену, запотевшее стекло рассудка, избавившись от летних испарений, вновь становится ясным, прозрачным, всеохватным, ярким и живым. В таком состоянии и пребывают теперь в баре автобусного терминала, где начинает ощущаться первая свежесть дождя, грохочущего по всему городу, Сольди, Пичон и Нула, слушающие, почти не мигая, округлые фразы, которые Томатис произносит в своей ироничной манере, шевеля темными губами.

В его поэме, если она будет написана, Холмс скажет, что, когда доказательства ужасающего преступления отсутствуют, следует побудить предоставить их самого преступника. И вновь убрав часы в верхний карман домашнего халата темно-зеленого бархата, Холмс сообщит аудитории: примерно через семь минут моя гипотеза будет подтверждена или опровергнута в зависимости от оборота, который примут (или не примут) события. И Томатис продолжает: Холмс, разумеется в стихах, если повествовательная поэма будет написана, объяснит своим слушателям, которые будут внимать ему, смакуя single malt или арманьяк прошлого века, каким образом он действовал. Некто Дэнни Крыса, наиболее искусный вор из самых низов английского общества, весьма обязанный Холмсу, который помог ему отправиться на целый год в тюрьму — Счастливейший год моей жизни, заявит Дэнни с облегчением и благодарностью, — и спас таким образом от виселицы, поскольку Дэнни, стремившийся в своем ремесле к высшему совершенству, когда Скотланд-Ярд обвинил его в тройном убийстве, никак не мог доказать, что в то время, когда данное тройное убийство произошло в Лидсе, он обчищал бюргерский особняк в Корнуолле, — столь неоспоримым было его мастерство в искусстве стирать любые следы своего пребывания в каком-либо месте. Холмс, два-три раза прибегавший к его помощи до описываемых событий, знал, что единственную страсть Крысы составляет воровство, и сумел доказать — инспектор Лестрейд наверняка еще помнит об этом деле — его виновность в краже, чем и избавил от виселицы. Таким образом, Дэнни, скажет Холмс, не мог бы отказать ему ни в каком одолжении, и, поскольку он удалился в деревню и жил в двух шагах от того места, где произошли события, был в состоянии выполнить поручение Холмса наиболее быстро и эффективно. А задача, скажет Холмс в рассказе, который по замыслу Томатиса, окажись он написанным, будет отличаться тем, что наряду с «Царем Эдипом» станет в истории литературы единственной детективной историей, изложенной в стихах, заключалась в следующем: незаметно подбросить в квартиру медсестры подложную телеграмму, якобы посланную полтора месяца назад и составленную в таинственных выражениях, понятных исключительно автору четвертой гипотезы и лицу, которого данная гипотеза называет предполагаемым виновником, телеграмму, завуалированно намекающую, что разоблачительный «документ» находится в надежных руках, в квартире нижеподписавшегося, некоего Ш. X., на Бейкер-стрит, № 221-б. Холмс скажет, что Крыса должен был оставить телеграмму так, словно она пролежала там несколько недель, спрятанная между страницами Нового завета, в главе 2 Евангелия от Матфея, и что, прежде чем уйти, он должен был отметить в этой главе хорошо заметным крестиком стих 16-й, и по всем этим деталям убийца поймет, что его намерения были заранее просчитаны медсестрой и что другой человек знает правду, в связи с чем у него не останется иного выхода, кроме как отправиться за письмом, в котором медсестра подробно описывает всю ситуацию. Убийце же неведомо, как считает Холмс, по словам Томатиса, что, явившись за несуществующей уликой, он принесет с собой два подлинных, неопровержимых, сокрушительных доказательства, достаточных, чтобы отправить его на виселицу. Первое, материального порядка, немедленно станет для него приговором; и, хотя второе окажется доказательством чисто интеллектуального свойства и ни одна коллегия присяжных, вероятно, его не примет, для Холмса оно станет ценнее всех материальных свидетельств, вместе взятых, поскольку телеграмма была составлена таким образом, в столь полном соответствии с четвертой гипотезой, что один лишь убийца сможет понять ее истинный смысл и отважится по этой причине приехать в Лондон в поисках «документа», хотя, безусловно, он сошлется на то, что предпринял путешествие для консультации с великим детективом с целью разрешения дела, втайне убежденный, что способности Холмса к старости притупились и что он ничем не рискует, обращаясь к нему за консультацией, а даже напротив, при его неизменном желании покрасоваться, факт появления на людях в компании великого сыщика, о котором многие и не подозревали, что тот еще жив, подчеркнет в глазах общественности его мнимое стремление к реальному решению загадки.

Холмс отметит, что этим утром Дэнни Крыса оставил Новый завет на довольно приметном месте и, по словам Томатиса, лорд W. во второй или третий раз обыщет квартиру медсестры (в качестве главного благодетеля роддома и как видное лицо он сможет себе позволить все что угодно, дабы под любым предлогом входить и выходить повсюду, где ему вздумается) и наконец обнаружит телеграмму, ведь если Дэнни Крыса за что-то взялся, то дело пойдет только так, а не иначе. Возможно, он мог бы объявить о своем намерении нанять некоего великого лондонского детектива, не называя имен, но Томатис признается, что пока у него нет решения на этот счет. Еще Холмс скажет, что единственный вечерний поезд, делающий остановку в этом небольшом городке, отправляется из него в 18.30 и, рассчитывая, что до Лондона поезд идет три часа десять минут, он должен прибыть в 21.40. Время, необходимое, чтобы пройти по перрону и через вокзальный вестибюль, дойти до стоянки такси и дождаться своей очереди на посадку, составит, по расчетам Холмса, от восьми до одиннадцати минут, а путь от Чаринг-Кросс до Бейкер-стрит в эти вечерние часы в будни займет двадцать-двадцать две минуты, а значит, к трем часам десяти следует прибавить от тридцати до тридцати трех минут. Иными словами, если он сел в поезд, как я предполагаю, скажет Холмс, в случае если, как говорит Томатис, поэма будет написана, то должен быть здесь в десять десять — десять тринадцать. Я посмотрел на часы в десять часов шесть минут. Инспектор, какое время показывают ваши наручные часы? И, по словам Томатиса, инспектор хрипловатым голосом ответит: «Десять часов двенадцать минут, мистер Холмс». И, по словам Томатиса, после этой фразы в комнате воцарится, так сказать, полное безмолвие, безмолвие, подобное тому, какое может царить в угасшей вселенной. В течение тридцати-сорока секунд во всем Лондоне не будет слышно ни одного самого неуловимого звука. И внезапно послышится характерный гул двигателя такси, торможение, урчание не выключенного мотора, которое обычно сопровождает временно остановившееся авто, а несколько мгновений спустя — хлопанье дверью, такси, вновь тронувшееся с места и удаляющееся по Бейкер-стрит на запад, шум шагов и, наконец, после пяти-, шестисекундной нерешительной паузы — звонок в дверь с улицы.