Путевые знаки - Владимир Березин

Чёрт! Я где-то слышал такое, а может, читал. Он стоял перед нами как вражеский офицер перед пленными, склоняя к предательству. Или как пират перед пленниками.

— Мы согласны, — быстро сказал Владимир Павлович.

Математик впился ему в лицо своим хищным взглядом, но Владимир Павлович был невозмутим и только обдал пришельца своим смрадным алкогольным выхлопом. Математик скривился и отступил на шаг, но, надо отдать ему должное, ничего не сказал. А не всякий мог выдержать тот запах, совсем не всякий. Потом Математик перевёл взгляд на меня. Со мной у него разговор был короткий: я, во-первых, вызвался сам, а во-вторых, без меня ему делать было нечего.

— Я согласен, — небрежно ответил я.

Нам действительно дали оружие. Два новеньких автомата в заводской смазке, но почему-то без номеров. Нет, номера не были спилены, их просто не было. Их никто не наносил на сталь перед воронением. И это меня сразу насторожило. То есть настораживало, в общем, всё, но такое оружие означало, что Математик не случайный авантюрист, а человек какой-то структуры.

Начальство было вооружено особо. Математик огромным автоматическим пистолетом, а у Мирзо оказалось сразу два ствола, автомат и снайперская винтовка.

Мирзо, как я понял, был чем-то вроде адъютанта при Математике. Адъютанта и одновременно телохранителя.

На следующий день я принялся разбирать автомат, аккуратно заменяя смазку. Мирзо сидел рядом и чистил свой автомат.

— А ты убивал когда-нибудь? — спросил он вдруг.

— Нет, — с чистым сердцем ответил я.

Он посмотрел на меня с недоверием, как на человека, который вдруг признался, что у него нет ног.

Это всё глупости. Я повидал много людей, рассказывавших о своих кровавых подвигах так, будто они замостили трупами весь перегон от «Пушкинской» до «Баррикадной». Один из таких прибился как-то к нашим свинарям. Я не верил его бестолковым рассказам и думал, что он просто набивает себе цену.

Когда наш медиум сказал, что он не врёт, я продолжал сомневаться, ведь если несколько лет подряд повторять одни и те же байки, то и сам в них поверишь. Ты будешь болтать о прошлых подвигах как попугай, а через год-другой никакой медиум не отличит придуманную жизнь от прожитой.

Но потом пришли люди из-за кольца и рассказали, что всё правда. Стрелял и убивал, руки по локоть в крови и всё такое. Я очень удивился, так он был похож на безответственного глупого болтуна. Его давно поставили резать свиней, да только «своим» его никто не признал, свинари им брезговали. Да и ничего путного в нем не было. Бестолковый мужик. Да и забойщик никакой.

Я тщательно смазал оружие, вытер руки и подумал, что никто, кроме людей, у меня никогда не вызывал ненависти. Я любил подземное зверьё, может быть, потому, что не видел настоящих мутантов. Нет, мутантов я боялся, но это были детские страхи. Так боишься злого Бабая, когда мать пугает тебя им, чтобы вы с мальчишками не выбегали со двора, или так дети боятся темноты. Я даже любил ручную крысу одной девушки с соседней станции. Крыса эта умела выходить из темноты на стук. Была она слегка мутировавшая, но мутация пошла ей на пользу. В том смысле, что в разум. Ничего кровожадного в этой крысе не было, хотя в швейном цехе на «Динамо» утверждали, что именно она отгрызла какой-то сплетнице палец. Ничего утверждать не могу, хотя сплетниц там всегда хватало. Я подозреваю, что портняжно-швейный народ, дай им волю, пообъел бы друг другу не только пальцы, а головы.

Так вот, эта крыса была чрезвычайно умной и, как мне казалось, могла понимать человеческую речь. Я её опасался, этой мудрой крысы, хотя, может быть, дело было именно в том, что мне нравилась её хозяйка. А поссоришься с такой вот «домашней питомицей», так и хозяйка к тебе не подобреет. Совсем не подобреет.

Но эта крыса, казалось, откуда-то знала, что я отказался охотиться на её сородичей, и была ко мне благосклонна. Одним словом, самыми опасными существами мне всегда казались люди. «На кладбище и в лесу самый страшный зверь — человек», как бы вторил мне всегда начальник станции «Сокол», когда пограничные дозоры жаловались ему на невиданных монстров. Но вот только лесов, не считая отстойников, заросших какой-то не требующей света мочалой, мы не видели уже лет двадцать, а кладбищ видали ещё меньше. Под землёй места для кладбищ не было. Засунут тебя в биореактор или сожрут тебя свиньи, и совершится естественный круговорот белков. Говорят, что когда-то людей пытались кремировать и хоронить пепел, но как-то с годами население метрополитена стало куда более циничным.

Так мы собирались в дорогу.

Несколько раз мы, не расставаясь, сходили за всеми ящиками, которые привезли наши хозяева, на «Динамо» и заперли их в подсобке за складом амуниции. Где находится мифический самолёт, нам пока не говорили.

II. HEED, САМОЛЁТ, МАЛЬЧИКИ

Если нарушитель продолжает приближаться к посту или к запретной границе, часовой производит предупредительный выстрел вверх. При невыполнении нарушителем и этого требования и попытке его проникнуть на пост (пересечь запретную границу) или обращении в бегство после такой попытки часовой применяет по нему оружие.

Несмотря на всю секретность, все прознали, что мы собираемся на поверхность. Математик ужасно надулся, Владимир Павлович был невозмутим, а я еле сдерживал радость. Причём умом я понимал, что это какой-то не доигравший в свои игрушки мальчик скачет и веселится во мне и что моё второе «я», взрослый и упитанный мужик, смотрит на этого мальчика снисходительно, тоже втайне радуясь, потому что, наконец, в жизни взрослого человека случится хоть какое-то событие.

От места нашего обитания до искомого бокового отвилка нужно было пройти метров двести. Но все наши знакомые как бы случайно столпились на краю платформы.

Пришла даже баба Тома, посмотрела на нас и смахнула слезу. Она посмотрела снова, отвела глаза и сказала скорбно:

— До свидания, мальчики. Постарайтесь вернуться назад.

Мы шли по тоннелю, и, улучив момент, я спросил Владимира Павловича, почему он согласился отправиться в дорогу. Он спокойно посмотрел мне в лицо:

— Так выбора-то не было. И жить хочется.

— В каком смысле? — не понял я.

— Так если бы мы не согласились, нас того.

И он едва слышно присвистнул.

— Да ну. С чего это ты взял?

— Видишь ли, наш новый начальник сразу открыл все козыри. То есть он ни о какой внешней или внутренней секретности не беспокоился. Он знал, что ничто вовне не выплывет, а за его подручным Мирзо я внимательно наблюдал: когда мы согласились, его как бы попустило. Он и ствол с коленей убрал. Хотя я думаю, нас бы убрали по-тихому. Ты видел, как Мирзо за нами смотрит? Им ведь важно, чтобы мы сами не сбежали, и видно, что чуть что, чуть мы не нужны, так нас уберут, как камешек с рельса, одним щелчком.

— Да, втянул я тебя в дело.

— Не тревожься. Я и сам хотел: засиделся тут. Интерес к жизни потерял. А наверху ещё посмотрим, чья возьмёт.

— Так вдруг нас всё равно прибьют?

— Ах, друг мой, Сашенька! Помнишь, мы ругались с тобой но поводу войн в Центральном метрополитене и что я тебе говорил?

— Ты много чего говорил.

— А говорил я тебе: они знали, за что умирали. А ты не знаешь, зачем живёшь. Так и здесь, незачем здесь жить овощем. Метро — это колыбель нового человечества. Но не вечно ему жить в колыбели. Это уж ты точно должен знать из своих книжек.

Я, к стыду своему, не помнил, откуда это. Это явно какая-то цитата, но опять слышал звон, но совершенно не помнил, откуда он. Какой-то лозунг. Пионеры. Дворцы пионеров. Колыбель. Нет, не помнил, да и ладно.

Правда, я хорошо помнил другое, то, как мы спорили о будущем подземных жителей именно в те дни, когда до нас с некоторым запозданием доходили вести о войнах внутри Кольцевой линии. Владимир Павлович говорил так:

— Ты понимаешь, вот в чём дело, подрастает новое поколение. Сразу после Катаклизма, понятное дело, никто детей не заводил, а потом люди обжились и понеслось. Детей, конечно, немного, не на всякой станции можно их вырастить, но пойми, растёт смена, что никогда не видела неба. Дети стали устойчивы к тем болезням, от которых умирали мы, они другие. У них два пути либо стать молодыми волками, что напьются крови в подземельях, или стать людьми, что выйдут на свет. Единственное, что мы можем им дать, мечту о небе. Чтобы им было куда идти. Ах, Саша, это очень важно подарить мечту. За это можно очень сильно поплатиться.

— За всё можно поплатиться.

— Но куда нам деваться? Дальше выродиться в бессмысленных морлоков, понемногу умереть в своих норах?

— Это никуда не годится. Да, и я знаю, кто такие морлоки, если что.

— Единственно, куда имеет смысл бежать, на поверхность. Жить в городе, я думаю, нельзя. Но за пределами города всё-таки должна быть жизнь.