Хрустальный ключ - Абрам Вулис

— Но вернемся к нашим мужчинам, — развернулся я лицом к Снеткову, когда передо мной в пятый раз вырос шкаф, увенчанный идолом. — Что они тут говорили шестнадцатого?

— Ах, боже, вы, наверное имели аудиенцию у этого директора, что навещал меня на днях? Позвольте, вчера, именно вчера! И он известил вас об этих голосах?

— Да, конечно. Но нам хотелось бы обо всем узнать поточнее… В этот вечер вы сидели на балконе, — подсказал я.

— Вы правы, в этот вечер я сидел на балконе, — Снетков охотно подхватил мой эпический ритм. — Передо мною на столике стоял старый приемник и лежали альбомы с Японией. Волшебная страна! Я рассматривал открытки, и душа моя путешествовала по этому красивому краю. Как вдруг, — после «вдруг» Снетков схватил меня за руку, в глазах его блеснули трассирующие искорки, какая-то маниакальная морщина залегла меж бровей. — Как вдруг на соседнем балконе, за перегородкой, громкие голоса. Сначала они, конечно были тихими, и я на них не обращал внимания. А потом чей-то голос, не Налимова, выкрикнул: «Убийство или самоубийство!» Раздался демонический хохот — и все смолкло.

— Прекрасно, — одобрил я Ардальона Петровича. — А теперь просьба: постарайтесь воспроизвести в меру вашего артистического дарования, эту фразу: «Убийство или самоубийство!».

Мой собеседник приступил к делу с наслаждением. Раз двадцать он выкрикивал эту фразу и встряхивал гривой, и, вживаясь в роль, простирал руки то ко мне, то к Норцову, а с наибольшей охотой — к идолу. Но в каждом варианте его что-то не устраивало, хотя, по моему неискушенному мнению, эти варианты очень один на другой походили. Так провинциальный трагик начала века должен был провозглашать в модной мелодраме: «Кошелек — или смерть!». Если, конечно, в тогдашних модных мелодрамах встречалась такая реплика!

В понятые мы пригласили пожилого дворника в тюбетейке и налитую здоровьем гражданку из верхней квартиры. Дворник задумчиво побряцал связкой ключей, и хотя эта увертюра настраивала на длительное ожидание, отворил налимовскую дверь довольно быстро. Зажегся, поморгав, голубоватый бра, и моя свита следом за мной застучала каблуками по линолеуму, а после очередного щелчка очередного выключателя и по паркету. Стандартная люстра — три висячих матовых колпачка — бесстрастно озарила стандартную мебель. Сервант с набором рюмок за стеклом, непокрытый стол, кушетка с зеленой обивкой и такие же, с зеленой обивкой стулья, небольшой книжный шкаф, да еще тумбочка с телевизором, все новенькое и безличное. Лишь фикус в кадке и письменный стол грубоватой отделки несколько мешали взаимному подмигиванию и переглядыванию полированных плоскостей. Да, жилье Налимова, на взгляд детектива, было таким же безукоризненно гладким, как, скажем, поверхность стола: не за что зацепиться. Никаких подозрительных или хотя бы неподозрительных следов. Даже и предметов, не входящих в гарнитур, очень мало. Такое ощущение, будто работаешь в витрине мебельного магазина. Пыли, правда, многовато для витрины.

— Не жилье, пособие по стереометрии, — процедил Норцов.

Наскоро покончив с сервантом, столом и прочими полированными штуками, я переложил щепотку сигаретного пепла из кадки в спичечную коробку и буквально ринулся к книгам. Но и здесь меня ждало разочарование. Черные пузатые тома большой энциклопедии. Полный комплект. Собрание сочинений Мамина-Сибиряка. Полный комплект. И все! Ни одной брошюры, ни одного журнала. Ничего. Даже старого учебника завалящего — и то не было. Как будто обитатель этой комнаты свои духовные потребности покрывал «Приваловскими миллионами» да телевизором!

— Придется все перелистывать, — в этот момент скудость налимовской библиотеки доставила мне даже некоторое удовлетворение. — Еще с полчасика у вас отнимем, — извинился я перед понятыми.

— О-от, — сказала женщина, как бы давая выход своим сокровенным мыслям. — Кто тихо живет, затаившись, от того чего хошь жди, только не добра, — и чинно сидевший рядом с ней старик-дворник закивал своей тюбетейкой.

Ни первый том, ни второй ничего не дали. И так шло до бог весть какого тома, на букву «С», кажется, из которого выпорхнул исписанный листок бумаги. Уф! Хоть какой-то признак жизни в этом меблированном склепе.

Пробежал текст наскоро, потом — медленно, со значением, потом еще и еще раз, меня — там, внутри себя, — интонации:

«Восход солнца ранний: 3 часа 30 минут. Сияет солнце над горами, уткнувши взоры в ручеек, своими верными шагами идет тропинка на восток. На склонах — тонкая береза. Гнет ива ветки над водой. Ее немеркнущие слезы не угрожают нам бедой. Возьми, о путник, скромный посох, открой глаза и в путь иди! Твоим бесчисленным вопросам мечта ответит впереди. Ее пути бредут, петляя, своей тропой и не своей. Там ждет тебя арча большая — одна средь черных тополей».

Первое, что пришло в голову: перед нами фрагмент из географического трактата Маджида аль-Акбари в переводе Налимова. «Возьми, о путник, скромный посох!» — типичный трактат. Странное дело! Отчего же так мелодично звучание этих строк. Тра-та-та-та-та-та-та-та-та. Ага! Стихи! Поэтический эквивалент творений Маджида, записанный без разбивки на строки…

Мы направились к двери в прежней последовательности: я в роли направляющего, старик-дворник, гражданка с верхнего этажа и Норцов в арьергарде. А в коридоре меня охватила смутная неудовлетворенность, как в детстве при делении дробей с заранее запланированным остатком. Условия задачи вроде бы соблюдены и выжать из них еще что-нибудь невозможно, и тем не менее хочется перепрыгнуть запреты логики и делить, делить, делить, пока, наконец, упрямый остаток не разделится… Я подождал Норцова и шепнул ему:

— В общежитии живешь?

— В общежитии, — поразился Норцов: возможно, моей проницательности, но не исключено, что и самому вопросу.

— Ребята — не предки, волноваться не будут. Остался бы здесь на ночь!

— Останусь, — шепнул Норцов и слегка набычился, словно проверяя свои бицепсы.

— Завтра поутру жду тебя в управлении.

4

Я проспал безмятежно всю ночь, не продрав глаза ни в 3.30, ни в 4.30, а в 5.30 раздался телефонный звонок.

— Салмин, а, Салмин! Говорит капитан Торосов! Хандайлык ночью передал: есть подозрения, что пропавший убит. Можешь на день сократить своего Налимова? И доложить нынче же в девять вечера?

— Могу, — сказал я спросонья. А после отбоя трудно уже было бить отбой.

Искать удачу в этот ранний час можно было только в канцелярии промкомбината: за безуспешными поисками налимовского личного дела, за изучением толстенных канцелярских книг, в которые секретарша директора на протяжении десятилетий старательно вносила номера и наименования исходящих бумаг. Справка Налимова в 1961 году зарегистрирована не была. Уже ни на что не надеясь, я спросил молчаливую секретаршу, не знакома ли ей эта фамилия. Секретарша, оторвавшись от писанины, взглянула на меня поверх очков, уничтожающе высказалась в том смысле, что посторонним она отчет давать не обязана, но потом признала: да, да, — почти по Чехову — эту рыбью фамилию она когда-то слышала. И запомнила, потому что накануне муж привез с рыбалки налима (тоже чеховская, между прочим, рыба). Фамилию эту по слогам продиктовал машинистке тогдашний начальник сбыта Суздальцев Митрофан Анисимович: «Дана настоящая товарищу Налимову в том…». Подписал за директора, копии не оставил и регистрировать не стал.