Самый короткий день и самая длинная ночь - Руслан Лангаев

наливающей, взял у нее, что смог унести стеклянных пузырей и пустился обратно. По пути он чуть было не разбил добро, налетев на двух подвыпивших сельчан, но те его даже не заметили – так они спешили побыстрее попасть в корчму, что не замечали перед собою ни стара, ни млада. Как только принесли горячительное, маленький караванчик переместился чуть за деревню, за небольшой лесок, дальше по дороге, чтобы не мозолить глаза перед всем селом. Здесь, у большого дуба повозки поставили в табор и разожгли костер, где зажарили мяса, немного закусить перед сном. Раскрыли пузыри, выпили, повеселели, как водится, стали песни петь и плясать. Пацаненок залез в теплую крытую повозку, подальше от пьянствующих мужиков, перед этим, конечно же уперев немного себе мохорушки. Задымил под горой тряпья и меха, только одна голова и торчала из-под навеса. Резкий, будто поросячий, визг заставил его выглянуть к костру, где до пояса раздетого толстого купца, а был мороз, хлестали розгами двое других. Еще один лез вниз головой на старый высокий дуб, как рак в воду. А последний весело, но взаправду, серьезно, разговаривал с костром, как со своим другом. Малец, конечно, с мужиками, бродя по уездам, навидался уже многого, но чтоб такого, пока еще не видывал. И не сказать, что его это сильно прям уж испугало, но удивило все-таки ж немало. Пузатый весь в струпьях насилу отбился от своих импровизированных инквизиторов и залез, как был под тряпки на телегу – там и захрапел. Тот, что пятился на дерево, соскользнул вниз головой – его спасло, то, что тот, кто разговаривал с костром, как раз развалился прямо под ним и смягчил падение. Один из тех, что были с хворостинами, стал хлестать самого себя и клясть, что есть бранных слов; а второй бегал от воображаемого лешего – в итоге вмонтировался головой в тот же самый дуб и упал рядом со своими попутчиками. Тот, что занялся самобичеванием, медленно, но всё-таки дошёл до повозки и улегся дрыхнуть, как и не в чем не бывало. Мальчуган добил бычка и завалился спать, не обращая особого внимания, на произошедшее. Стало тихо, но через не бо́льшим четверти часу, он услышал голоса и высунулся снова. Двое чужих мужиков укладывали с улицы напившихся купцов в табор.

В момент, когда рассказ был почти уже досказан, я, случайно глядя по сторонам, нашел бутыль полупустую и так мне захотелось пить что в горле пересохло, того момента Гриша вовсе не заметил, а так внимательно смотрел он на мальца. Я сделал всего лишь пару глотков, легкой самогоночки, почти что меда сладкого – по вкусу так показалось и мне немного полегчало, а то совсем уж не в моготу такую вьюгу и мороз держаться было молодцом. Ну может я сделал еще несколько глотков для сугреву и кинул бутылку обратно в телегу к одному спящему купцу.

Пацанёнок наотрез отказался идти в деревню со мной и Гришей, в таборе ему было тепло, сытно и спокойно со своими, он знал, что они под утро проснутся и обоз двинется дальше, уже кто-то начинал даже бормотать сквозь сон – хмель немного уходил. Мы двинулись дальше, и я все-таки спросил у своего проводника, что же всё-таки происходило и куда он меня ведёт. Какое-то время, мы уже обошли по опушке лес, что стоял у края деревни, так, что как раз пройти вокруг него можно было минуя все овраги, лощины и балки с той стороны на нашу, но как уже понятно так было идти дальше. Вот уже показались огни окон дома Игнатыча, когда Гриша начал рассказывать о том, что происходит на селе в последние несколько дней, говорил загадками, упоминал баб, Болтуниху, Сестёр – но до смысла не дошел – мы вошли в расписную избу слепого гармониста. Дверь была распахнута настежь, пол крыльца уже навалило снегу, хотя занялся он никак не более чем часа три поди, а может и меньше, как скоро мы шли вокруг всей деревни, одному Богу было известно. Сени были завалены дровами, соломою, битой посудой, рваным тряпьем – ох, как было это не похоже на Петра Игнатыча, человека чистоплотного, аккуратного, он ни пылинки не пропускал и всегда в хате всё вылизывал начисто – до блеска. Да и всё у него вечно стояло, как по аршину меряет, всё по каким-то, как их там?!, полочкам; посуда по шкапчикам—блюцы, тарелки, сковороды, чугунчики; печь расписная, а рядом, стоят на своих местах – кочерга, чапельник, ухват, рогачи всякие; рушники-тряпочки висят все на своих гвоздиках-крючёчках – в общем, у Игнатыча всё всегда лежит на своих местах, там где надо, удобно, красиво, мирно, спокойно. В кухне было полным полно сажи из печи – хорошо что не было углей, а то бы изба уже бы во всю полыхала б —все стены были испачканы чернилами, красный угол разбит, валялся на полу, печь чадила – именно чадила, не дымила, – вьюшку залило, хотя задвижка была закрыта, – в горниле шипели раскаленные дрова, весь под был залит водою. Дверь в горницу была чем-то приперта, мы насилу ее отворили. Зашли внутрь – именно отсюда был виден свет на опушке – а здесь было как на кладбище, спокойно и тихо, только свинцовый безмен лежал у нас под ногами и вокруг по всем стенам горели свечи под иконами, – а было пусто. Никого. Я оглянулся. В горнице был я один, Гришка что-то там искал у бабьего кута. Я заметил, что за дальней занавеской, в чулане что-то копошиться – медленно, в свете свечей, я направился туда, медленно, под наблюдением всех святых, отодвинул занавеску и, в ту же секунду шарахнулся назад, оттуда на меня вылетело что-то совсем не понятное – не то собака, не то свинья, не то петух, не то кобыла. А головы три – и все три будто бы Кузьмич, Фомич и Петрович – хрюкают, блеют, кукарекают, – я что есть сил выбил стекло головою из горницы, еле просочился через оконный проем, порезал себе все бока об острые осколки стекла, – да, еще дикобраз этот сзади, держал меня за ноги и требовал чтоб я вернулся внутрь. Я насилу отбился, забыв про друга, оставшегося подле печи, и пустился наутек, куда глаза глядят. Я мотался по сугробам в пурге и ночной темноте, натыкался на палисады, заборы, старые амбары и покосившиеся сараи. Я обошёл деревню с другой стороны, полем, огородами, где днем сегодня и не был, вообще