Ударная сила - Николай Горбачев

— Мой друг Андреас Коротеос, или просто Андрей Коротин. Старший инженер-лейтенант. — Русаков оглядел Гладышева быстрым, наметанным взглядом. — Я стартовик, а вот Коротин, может случиться, будет вашим начальником. На «пасеку»?

— Не знаю.

— Объясните, Андреас, популярно, что комплекс «Катунь» состоит из «пасеки» — станции наведения ракет и «луга» — стартовой позиции...

— Сам после поймет.

— Тогда — в «отстойник»! И... держись нас — не пропадешь! — Русаков покровительственно похлопал Гладышева по плечу.

— Надо бы в штаб, — неуверенно возразил Валерий. — Доложить.

— Доложить хочет! — Глаза инженера блеснули в усмешке. — Чудак! Командир новый — инженер-подполковник Фурашов, недели еще нет, как назначен, — днюет и ночует на «пасеке», на «лугу», знакомится! Капитан Карась вокруг белкой крутится — объект сдает. Так что утро вечера мудренее.

Через несколько минут они были в стандартном домике. Поднялись по дощатому крыльцу. Русаков толкнул дверь и широко, артистически повел рукой: в небольшой комнате тесно стояли приземистые солдатские кровати, застеленные темно-синими шерстяными одеялами.

— Вот хоромы. Там, брат, «пасека», «луг», тут — «отстойник»... Научно-сельскохозяйственные термины! — Он уставил глаза на Валерия. — Наверное, на государственном приеме блестящим молодым офицерам обещали ракетный рай? Номера люкс в офицерском отеле, искусственный климат, плавательный бассейн, казино, ресторация... Не так ли?

— Обещали общежитие.

— Вот-вот! Все впереди — и рай и ад! Я, конечно, согласен, верю в эти слова, готов есть их, как пельмени... Одного только не понимаю: отчего при господствующем принципе «все для человека» сначала все же «преобразовывают природу» — строят гидростанции, возводят шахты, заводы, устраивают «пасеки» и «луга», а потом уже вигвамы?.. Почему не наоборот? Не знаете? Ну вот... Это все так же неразрешимо, как неразрешимым казался Флоберу вопрос: «Отчего у англичанок дети получаются красивыми?»

Говорил Русаков грубовато, насмешливо, интонация немножко наигранная, немножко высокомерная, взгляд зеленоватых глаз пронзительный и вместе с тем какой-то летуче-ускользающий. Застывшая на скуластом, рубленом и непроницаемом лице Коротина улыбка как бы подсказывала Валерию: «Слушай, слушай... Вот дает! Вот заливает!» Но слушал Коротин сам все это скорее равнодушно и скучно — ему оно было уже известно и не забавляло.

Коротин наконец махнул рукой.

— Перестань, Аркадий! Надоел!..

— Ладно! У моего друга Андреаса нервы не выдерживают. — Он вновь увесисто прихлопнул ладонью по плечу Валерия. — В общем, располагайся.

И неожиданно улыбнулся, подобрел, двумя пальцами, будто вилочкой, провел по усикам, приглаживая их, и Валерий догадался: шел, оказывается, розыгрыш, маленькая забава, «кураж»... От такой мысли стало веселей. Все-таки еще минуту назад он, Гладышев, тоскливо, с курсантским испугом не мог отделаться от мысли: как это он, прибыв часть, не представится, не доложит о прибытии? Теперь это вдруг показалось не таким страшным и не столь важным: новый командир занят делами, бегает по неведомому «лугу» какой-то капитан Карась — им обоим не до него; а тут, в этой комнате, со стенами, облицованными сухой штукатуркой, с потолком из крашеных квадратов фанеры, есть как-никак постель, можно устроиться, а там видно будет.

Поставив чемодан к дальней, в углу, кровати, Гладышев уже собирался снять шапку, ремень с портупеей, разоблачиться, почувствовать желанную свободу и облегчение (до Потапова, деревеньки возле военного городка, шел пешком), он уже взялся за пряжку ремня, но Русаков, будто между прочим, сказал:

— А вообще... по закону полагается... как говорится, обмыть, спрыснуть.

«Обмыть» полагается? Он, Валерий Гладышев, это понимает. Что ж, за ним дело не станет.

— А где и... когда?

— Цивилизация! — Русаков сразу оживился и вновь пальцами, как вилочкой, удовлетворенно разгладил усики. — На бетонку, проголосовал — и через полчаса стольный град местного значения Егоровск, ресторация под названием «Уют». А когда? Воскресенье через три дня... Оперативное время будет установлено дополнительно. Принимается?

— Принимается.

2

В предрассветной сумеречи, сливаясь с теменью кустов орешника, небольшое стадо рассыпалось вразброс: каждый лось в одиночку. Ближе к вожаку — лосиха с сосунком. Лосенок замер, уткнув морду в пах матери, вдыхая ее тепло и вместе — влажную, холодную сырость земли. И то, что стадо рассыпалось, стояло не тесной кучкой, как бывало совсем еще недавно, вызывало у вожака нетерпеливую дрожь. Всей кожей, напряженными мускулами он чувствовал, ощущал за каждым в темноте кустом лосей, сторожкие взгляды — они направлены на него: лоси ждали, что еще придумает, что выкинет вожак.

В створе хрупкой стеклянно светлеющей полоски неба, бледным отблеском окрашивающей темную стену леса впереди, он, вожак, видел и нечетко белеющие столбы, и, казалось, ту вызванивающую, больно, словно огнем, колющуюся паутину. Он все помнит. Помнит, как в первый раз встретил тут это чудище, как пытался сломать, разрушить неожиданное препятствие, как, ошалев от боли, роняя капли рубиновой соленой крови, увлекая испуганное стадо, ринулся прочь...

Теперь раны затянулись, на лбу, между рогами, кожа заросла, лег только рваный рубец, метина от бетонного столба. Но его, вожака, влечет к этой извечной тропе, и в каком-то неясном упрямстве он водит сюда стадо изо дня в день, точно в слепой вере: рано или поздно тут должно что-то произойти, случиться. Не век же стоять чудищу! Однако всякий раз оно встает перед ним неизменно и неотступно.

Сколько он уже водит сюда стадо? Свирепо, с налитыми холодом глазами, стоит, вглядываясь сквозь светлеющую сутемь перед собой. Влажные розовые ноздри, нервно напрягаясь, улавливают в знакомых запахах леса, мокрой земли, в стыло-густом воздухе другие запахи — людей, их жилья. И люди теперь не собирались, кажется, уходить, как ушли когда-то те, кто рубил и корчевал лес, жег костры, пугающим гулом и рокотом машин наполняя окрестность, а потом, уйдя, оставил в Змеиной балке бетонную ленту дороги. И будто глухая, неодолимая ненависть вытачивала у вожака из глаз слезу...

Предснежье чудилось лосю. По утрам сырая, противно текучая холодность разливалась от земли, гуще и резче напахивало грибной прелью; дух этот, стоило потянуть воздух, покалывает ноздри тонкими иглами. Зоревая прозрачность уже не той чистоты — к рассвету мутнеет: поднимаются первые реденькие туманы. И знакомый силуэт, застывший над стеной леса, будто утратил свои четкие контуры. Совсем скоро падут обложные туманы, замокреет в молчаливом, безголосом плаче лес, роняя листья, оголится; потом ляжет снег, ударят морозы.

Конечно, вожак мог бы водить стадо иным путем; есть другие дороги. Но каждое утро он неизменно выходил сюда: а вдруг чудища нет, оно исчезло. Останавливаясь, вскидывал высоко голову, мокрыми ноздрями тянул воздух и коротко, трубно храпел. Вздрагивало позади стадо: в храпе вожака сливалось все — ярость, злоба, бессилие.

В стеклянно-мутноватой, уже поредевшей россвети гладкие столбы проступали пугающим неприступным частоколом. Той острой, колющей паутины меж столбами не было видно, но в холодной сторожкой предутренней тишине леса вожаку слышался металлический перезвон, от которого мелкой дрожью било по нервам и морозец накатывал по коже. Ярость подступала к самому горлу, теснила дыхание, короткими выхлопами вырывался воздух из ноздрей. Но не только этот частокол впереди был причиной его лютости. Вожак шерстью, напружиненной спиной чувствовал: позади, чуть ли не у самого его крупа, застыл тот молодой самец, четырехлеток; он, должно быть, не спускает глаз, дыхание у него ровное, упруго-сильное, оно совсем близко; молодой сердито вздрагивает рогастой головой, переступает в нетерпении.

И так — каждый день, каждое утро с того злополучного дня. Что он сделает, как он поступит?

И сейчас вскинется, пустится в неистовом беге?.. Сила еще есть! И есть власть, данная природой, — и они все пойдут за ним, даже этот молодой и нетерпеливый бычок. Но после в каждом его движении, крутом изгибе шеи будет сквозить нетерпение, а в блестящих фаянсово-темных глазах — открытая ненависть.

Впереди куст орешника проступил четче, высокой и крутой копной, слезливо-мокрые ветки неподвижны, обвисли под тяжестью редких желтых листьев. Уходить? Пора? Он, кажется, дольше обычного держит тут стадо. Отрывистый всхрап стегнул его, нервная волна прошла по коже, и вожак, дернув головой, увидел: молодой бык вышел из-за куста и, словно глыба, огромная, литая, медленно двинулся к лосихе. А если... сейчас лоси, стряхнув оцепенение, — там какое-то уже началось движение — покорно пойдут за ним?.. И все. Он, вожак, утратит свою власть — просто, без боя...

Не отдавая отчета, лось вскинулся упругим и могучим телом, и это угрожающее движение возымело силу: на полшаге застыл молодой самец... Но вожак не заметил этого: он не сводил глаз со светлеющих впереди бетонных столбов. Теперь он видел только их да с десяток метров чистого прогала. Прошли всего секунды, пока лось приладился, чуть сдал корпус назад, слегка расставив, спружинив ноги, и... рванулся.