Масло в огонь - Эрве Базен

— Семьсот тридцать пять, — фыркнула она. — Вам какой размер?

— Восемьдесят, наверно, — смущаясь и краснея, ответила я. И стала вычерпывать монеты из карманов — наполнила сначала одну руку торговки, потом другую.

— По крайней мере, — продолжала она, — хоть денежки у этой барышни водятся. — И, упаковывая покупку, совсем некстати добавила: — Восемьдесят сантиметров подойдет, наверняка. Впрочем, это ведь самый маленький.

А бедненькая Селина, получив предмет своих мечтаний, аккуратно завернутый в папиросную бумагу, почувствовала, что радость ее наполовину куда-то испарилась. Она уже готова была вернуть злополучный бюстгальтер, как вдруг кто-то за ее спиной произнес:

— Самый маленький, зато самый миленький!

Услышав этот незатейливый комплимент, я обернулась и, зардевшись от смущения, робко улыбнулась великану с фигурой ярмарочного силача, но с шеей и лицом старика. Это был новый владелец замка. Человек, чья собственность простирается на тысячу моргов земли, по которым проходят двенадцать проселочных дорог, где насчитывается двадцать восемь прудов, четыре холма и девяносто три участка — по его собственным словам. Мосье Ом, которого только что выбрали мэром Сен-Ле, потому что у него наверняка есть связи, потому что он богат, потому что кушак мэра «надо давать людям, которым нечего больше делать и у которых достаточно монет, чтобы не залезать в казну». Он тяжелым взглядом смотрел на меня.

— Один глаз зеленый, другой — карий… Ну и ну! А у меня, видишь, один — сиреневатый, а другой — голубой. Правда, сиреневатый — фальшивый: он стеклянный.

Он взял меня за локоть. За локоть, а не за руку, как маленькую девочку. Он взял меня за локоть и повел, сразу начав рассказывать, что у него была дочка, у которой тоже были разные глаза. Он говорил о ней без видимого волнения — совсем как если бы речь шла о пропавшей собачке. Но у него хватило такта не посмеяться над бюстгальтером. Хватило ума не остановиться возле торговки конфетами (а я с удовольствием погрызла бы их, но сильно бы разозлилась). Я уже ненавидела его длинные зубы, небрежность в одежде (в лесных краях крестьянин может ходить в отрепьях, но «господа» обязаны и в будний день одеваться, как к обедне), шею, которая складками наползала на несвежий воротничок, сиреневатый глаз. Но я уже любила его голубой глаз, мускулистые руки, твердую походку. А потом… О господи, я и сама не знаю, все пошло как-то само собой. Видимо, судьбе было угодно, чтобы мосье Ом стал часто встречать эту вечную беглянку, для которой не было большей радости, чем носиться по полям. Мы вместе совершали прогулки. Притом все более далекие. Мосье Ом говорил. А я его слушала. Однажды к концу прогулки он привел меня в замок и угостил булочками, которые его жена намазала двойным слоем масла и кизилового варенья. Наконец мосье Ом явился к нам — отдать дань вежливости мосье Колю, а главное, мадам Колю, которые держались настороже, но были очень польщены. И даже, должна признать, больше польщены, чем насторожены. А по деревне пошел слух: «Да уж, повезло ей! Если эти бездетные богатеи ее удочерят…» Меня удочерят? А папа? А мама? Да разве позволят они удочерить свою единственную дочь? Мосье Ом — мой «крестный» (настоящий умер, а потому все возможно). И мосье Ом не станет упоминать меня в своем завещании. Когда обуреваемая подозрениями, я стала появляться все реже, он, догадавшись о причине, успокоил меня:

— Не волнуйся. Мы с женой все отписали Обществу защиты животных. Так что тебе, коль скоро ты не зверек, опасаться нечего.

На этих условиях я с радостью осталась его крестницей. И даже немножко дочкой. И еще чем-то, что носится в воздухе, никогда, к счастью, не исчезая вовсе, и заставляет его прикрывать голубой глаз, если вдруг он встречает меня с товарищами. Ревнует? Вполне возможно. Ревнует, как папа. Но так же, как папа, держит эту ревность про себя, никого не терзая своими муками. Почему он так много ходит, все ходит и ходит, дни и ночи напролет, и лицо его так сурово? И чем я могу ему помочь? Красной шапочке ведь так и не удалось вылечить волка.

IV

На сей раз с самого начала ясно, что это катастрофа. Их пятеро — Раленг, папа, Люсьен Трош, Вантье и Дагут, столяр, — всего пятеро в грузовичке, который тащит мотопомпу. Вместе с Бессоном, лесничим, мосье Омом, которого в расчет брать нельзя, и мной, которую совсем уже считать нечего (и которой, когда папа вернулся к Бине, пришлось вымаливать у него разрешение поехать в «панарде» наверх, в «Аржильер»), нас будет восемь человек. Там позади, в деревне, впустую надсаживается Рюо. Почти все спасатели, изнуренные этой ночью, уснули, а тот, кто соблаговолил приоткрыть один глаз, верно, тут же и закрыл его, бормоча: «Ничего, обойдется. Я и так довольно поработал нынче ночью. Пусть теперь другие попрыгают». Пришлось потратить уйму времени, чтобы снова собрать необходимые вещи, свернуть шланги, уложить все в дорогу, залить в бак бензин у Дюссолена, владельца гаража и бензоколонки, которая была уже заперта на ключ. Словом, первые спасатели появились в «Аджильер» с двухчасовым опозданием.

— «Эгей, солеварница, куда же ты бежишь?» — напевает за моей спиной папаша Бессон — сама флегма (который к тому же не знает ни одной песни, кроме этой).

— Да напрасная это затея! Там уже все сгорит, покуда мы приедем, — развалившись на сиденье, провозгласил Раленг.

Машины ехали рядом — «панард» слева от грузовичка, вопреки правилам. Сидевшие в машинах переговаривались между собой. Папа молчал. Крепко сжав руль, он давил на акселератор, выжимая из машины все, что можно. Да, конечно, когда с удлинителем на плече и огнетушителем в руках он появился у Бине, вид у него был совершенно ошарашенный. Вслед за другими он шепотом повторял:

— Да мы ведь и дух перевести не успели. — И вслед за другими добавлял: — Какая-то сволочь у нас завелась! Но с чего вдруг? И кто?

Побелев от ярости, кусая большой палец, он слушал прерывистый рассказ работника:

— Скотина! В пяти местах поджег! В пяти! В хлеву, на чердаке, в сарае, и на сеновале. Хозяин кричит мне: «Телефон не работает… Бери „джип“ и дуй в Сен-Ле. Джип! Как бы не так! Все четыре колеса проткнуты! И шины у моего велосипеда тоже. Вот я и помчался… Ну что же это делается-то, Раленг? Что ж это делается?

Потрясенный Раленг ничего не мог ответить. Как и мосье Ом. Но отец быстро взял себя в руки. Он вернул помощника мэра, разыскал Рюо, разыскал Троша, заставил каких-то людей пойти за ним, велев каждому конкретно сделать то-то и то-то и тем выведя их из состояния растерянности и панического страха.

— Бине, теперь ты сам присмотришь за гумном. Оставляю тебе огнетушитель, а если вдруг огонь примется снова, все очень просто: опрокидываешь его и срываешь чеку. Но смотри! Направляй струю, не поливай куда придется, целься в самый низ пламени, срезай его под корень… Ты, Каре, звони в бригаду, в субпрефектуру, в соседние команды, проси, чтоб летели сломя голову к нам на помощь. Ты, Рюо, давай труби, собирай всех, кто может держаться на ногах, и любым способом отправляй их наверх — машинами, мотоциклами, велосипедами и даже пешком. А мы понеслись.

И машина несется, несется, несется, папа так резко поворачивает, что его локоть вдавливается в ребра работнику, зажатому между ним и Раленгом. Грузовичок, понятно, заносит на мокром асфальте, но хоть его иногда и ведет юзом, скорость держится не ниже восьмидесяти вплоть до самого подъема на Волчий Хвост, когда машина едва ползет по склону, известному в округе своей крутизной, — на нем веками проверяли выносливость лошадей, а теперь он стал камнем преткновения для изношенных моторов и неумелых водителей. На середине подъема папа вынужден все же перейти на вторую скорость.

— Проклятая гора! — ругается он, с остервенением дергая переключатель скоростей.

— Ну вот, сверху мы наконец увидим, что там происходит у них в «Аржильер», — говорит мосье Ом, чей «панард» на три корпуса опередил грузовичок.

Но с вершины ничего не разглядеть. Когда грузовичок, фырча и надсаживаясь всеми четырьмя цилиндрами, доползает до нас и подпрыгивает на последнем бугорке, перед глазами обманутых, как и мы, в своих ожиданиях пожарников предстает лишь громадный рыжеватый столб, чуть более светлый в центре, который распадается на широкие полосы, расползается, заполняет все щели и впадины, посылает свои снаряды далеко по окрестным полям, до самого шоссе, забаррикадированного такой густой завесой, что фары не могут ее пробить. От одного вида всего этого мосье Ом чихает. А папа лишь коротко, но очень выразительно присвистывает.

— Потише! — бессмысленно восклицает чей-то голос. Но шестерни коробки скоростей взвывают с новой силой, и машины на полном ходу врезаются в вату. Десятью секундами позже они выныривают из нее, поднимаются на пригорок и останавливаются как вкопанные под скрежет тормозов и скрип шин на подъезде к ферме, там, где возвышается крест из нетесаного дуба, обозначающий конец дороги на Рогасьон.