Домино - Иселин Херманн

Вы выглядите счастливым, Эрик! Изящная медсестра мадам Клавель улыбается ему, проходя мимо. У вас в четырнадцатой палате новый пациент.

Он проверяет журнал. Палата четырнадцать, мадам Флёри. Тромб в сердце, отек легкого. Лежит в коме. Он стучится в дверь, хотя знает, что пациентка без сознания. Он заходит в палату, которую, несмотря на аппараты и резко выраженный больничный запах, на первый взгляд, можно принять за хороший номер в пятизвездочном отеле.

Такое же отсутствие уюта и индивидуальности. Все палаты одинаковые, только в них по-разному падает свет. Но зимой не важно, на восточной или на западной стороне находится палата. У Эрика чередуются вечерние и ночные смены, дни он хочет оставить для себя. Он любит эти бессонные ночи на десятом этаже в клинике Артман. Он заменяет Жана — студента-медика третьего курса. Зануду и зубрилу.

Coronar occlusion, oedema pulmonares. Это должно звучать естественно, но не звучит. Голос Жана как скрипучая дверь.

Пациентка — женщина в возрасте между «пожилым» и «преклонным». Хотя она сейчас в коме, легко увидеть, что, будучи в сознании, она тратит много времени на уход за своей внешностью. Ее ногти отполированы, волосы покрашены в несколько разных оттенков серого, а безымянный палец той руки, которая лежит на одеяле, украшают три кольца: два кольца-дорожки и одно с большим сапфиром. Рука тонкая и изящная, как будто она никогда не была причастна к мытью посуды.

Ее обнаружила консьержка. Острый инфаркт. Если бы ее не нашли, она бы уже давно отошла в мир иной. Я не помню, какой в этих случаях процент смертности. Жан записывает себе, что ему надо не забыть это найти. Но сейчас ее состояние стабильное.

Сколько ей лет?

Давай посмотрим. Он заглядывает в журнал, лежащий рядом с кроватью. Семьдесят восемь.

Родственники есть?

Нет. Ну ладно, я оставляю ее на тебя. Хорошего дежурства, Эрик. Следи за тем, чтобы ей давали и морфий, и наперстянку.

Спасибо, он не вчера родился. Как будто он автоматически это не проверит. В самом деле, он не может представить себе более удобной работы.

Конечно, ему ни в коем случае нельзя спать, поскольку он должен сохранять бдительность. Ночная тишь белая. Звук от электрокардиограммы красный. Он с нетерпением ждет лета, когда щебетание птиц на рассвете перенесет его мысли на гобелены в музее Клюни. Женщина с единорогом, окруженная животными и птицами, на красном фоне. Он слышит плетение ткани лучше, чем видит его. Жалко, что трудно посмаковать слово, означающее эту способность: это называется синестезия, но это слово горчит у него во рту. И почему, собственно, ждать другого времени года? Он сидит и рассматривает впалые щеки пациентки. Почему не радоваться зиме, которая никак не хочет отступать, хотя и превращает снег во что-то бутафорское. Скоро наступит март. Потом придет лето, потом опять зима, мы станем на год старше и ближе к тому, чего боимся. Он обходит кровать. Мерит ее пульс и читает журнал.

Кофе? — спрашивает одна из хорошо сложенных медсестер.

С удовольствием. Наступает ночь, и он достает карандаш и блокнот из кармана рубашки. С возрастом Эрик развил и довел до совершенства свой почерк, который сейчас на два миллиметра меньше, чем буквы в телефонном справочнике. Те блокноты, в которых он пишет, всегда куплены в «Gibert Jeunne» на площади Сен-Мишель, и их обычный формат восемь на пятнадцать сантиметров. Карандаш тонкий, как иголка. Его внимание к письменной работе всегда такое же пристальное, как и внимание к пациенту. Он любит эти ночи.

В 3.47 у мадам Флёри из четырнадцатой палаты происходит новый сердечный приступ. В семь часов, когда Эрик переодевается, ее состояние снова стабильное. Это далеко не первая спасенная им жизнь.

По дороге домой в утреннем метро он немного дремлет, и, хотя знает дорогу наизусть, не засыпает. Выходит на своей станции.

~~~

Манон всегда причесывается, наклонив голову вперед. Надо сто раз провести расческой по волосам, учила ее кавказская бабушка. И тогда у тебя будут густые волосы. Она же научила Манон готовить.

Интересно, хотелось бы попробовать.

И как доктор это себе представляет? Ты же никогда не бываешь дома к ужину.

Зефир подходит и кладет руку на ее затылок. Когда она выпрямляется, то ловит его взгляд в зеркале. Она не знает этого мужчину. Они занимались любовью несколько дней назад, и все равно он кажется ей недоступным. Когда она была маленькой, она мечтала выучить какой-нибудь иностранный язык, не понимая его. Она представляла себе, что учит китайский, представляла, что использует слова, правильно их располагает, произносит их тоже правильно — и не понимает. Она не любит понимать. Не потому ли она ответила «да», когда Зефир просил ее руки?

Что ты сегодня делаешь?

Она морщит лоб. Думаю, занимаюсь собой.

А тюрьма?

Может быть.

Опять он за свое. Поймет ли он наконец, что никогда не получит ответов на свои вопросы?

И что он не должен стараться с ней сблизиться. Если только она сама того не пожелает.

Отвечать — любезность. Не отвечать — отказ. Отказ — своего рода пружина в их отношениях.

У Манон и Зефира нет друзей. Они довольствуются знакомыми. Сильви часто говорит своему мужу, что Зефир боится жену.

Да, будет неправдой сказать, что Манон — теплый человек.

Но она красивая, не так ли? Сильви нервничает, когда спрашивает об этом.

Красивая — да, так же, как фотография ледника.

Сильви успокаивается. Ледники при потеплении тают. Несколько женщин из их компании занимаются благотворительностью: Виолетт работает в магазине Красного Креста в седьмом округе, Сильви — в Эммаусе, Манон единственная выбрала еженедельные визиты в тюрьму Санте, где она видится с одним из заключенных.

Вы что, сидите каждый по свою сторону бронированного стекла, как в американских фильмах, и говорите по черному бакелитовому телефону? Так, Манон?

Да нет же, я подаю убийце завтрак в постель, по необходимости предоставляю душ и массаж. А ты как думал?

Когда он наконец этому научится? Не спрашивать. Ее ирония хуже, чем ответ. Зефиру нравится, что Манон занимается волонтерской деятельностью. Единственное, что ему не нравится, — это запах ее одежды, когда она приходит домой, сделав доброе дело. После тюрьмы в коридоре стоит запах сигарет. Он терпеть не может, когда люди курят. Сам он никогда не сделает ни одной затяжки.

Стол накрыт? — кричит он из ванной.

Как обычно, chéri.[2] Обращаясь к Сартру, она тоже всегда говорит «chéri».

Таков разговор на улице Дюнкерк 28 февраля с 12.25 до 13.07, прерываемый лишь тишиной, которая обусловлена расстоянием между двумя людьми в квартире площадью 325 квадратных метров с мягкими стульями и косоглазой собакой.

Иди сюда, chéri, — голос Манон звонок. Сартр лает так, как должна лаять собака, знающая время гуляния.

Когда Зефир выходит из квартиры, его волосы все еще немного влажные. Он долго стоял под душем, и его душе, должно быть, приятно сейчас пребывать в его теле. Он пользуется лосьоном Givenchy так давно, что не чувствует его аромата.

~~~

На их собственной улице правила очевидны. Здесь Токе и Роз не знают друг друга. Но в других местах было бы странным не остановиться, если он, конечно, идет один. Однажды они случайно встретились на площади Клиши, и она подставила щеку для поцелуя. Она была беременна.

Роз, так близко мы друг друга не знаем!

Отчаяние накатило моментально, и его невозможно было не заметить. Он отлично понимает, что причиняет ей боль. Часто. Почти каждый день. Но что он может с этим поделать?

Почему ты не найдешь себе хорошего мужчину, с которым ты могла бы приятно устроиться перед телевизором?

А что тогда будет с нами? Ты думаешь, у меня есть определенная порция чувств и страсти, которую можно предложить первому встречному? Тебе никогда не приходило в голову, что я хочу быть только с тобой?

Если она это говорит, он никогда не отвечает. Даже когда она лежит рядом с ним в постели и смотрит на него нежным взглядом и говорит, что любит его. К счастью, она никогда не задавала классический вопрос из женского журнала: «А ты меня тоже любишь?» и, слава богу, никогда: «О чем ты думаешь?». Токе предпочитает молчать, а не лгать. Но в чем, собственно, правда? Есть ли только ОДНА правда, есть ли она вообще?

Когда Зефир был маленьким и должен был бегать по поручениям бабушки, это означало, что он действительно должен был бегать.

Разве я не сказала, чтобы ты поторопился? — обычно говорила бабушка, поправляя грудь. Движение, которое для него всегда будет связано с ней. Она могла теребить его за рукав. Быть не может, что ты во всем такой медлительный!

Этот мальчик — мечтатель, слышал он часто. Так бабушка говорила дедушке, после того как его укладывали спать.

Это пройдет. С возрастом это проходит, — пытался утешить ее дедушка.