Недотёпы - Алексей Бакулин

— Пахом их не оставит, — решил Сильвестр. — И чего ты о них плачешься — мы всю Россию оставляем, а ты о селе Собачьем загрустил. Пропади они, эти сёла, пропадом. Всё равно пропадать им. Судьба у них такая, вышло их время. Век бы этой землишки скособоченной не видать: давал Господь Руси царскую корону, а корона эта и на голове у неё не держится — мелковата башка оказалась!

— Ну ты, сударь, не ругайся! — нахмурился послушник. — Сам-то не русский ли?

— А тебе-то что? Ну, русский. У тебя ж родина одна — Небесная, что тебе с того, что я Русь ругаю? Она моя, Русь! Она мне вроде дочки — хочу ругаю, хочу пряничком подарю.

— Русская земля нам мать, а не дочка!

— Это как сказать, брате, как сказать! Кому, может, и мать, а мне — дочь. Или младшая сестра. Я за ней ходить должен. Сопли подтирать. Охальников всяких от неё отгонять. Подарки дарить. Радоваться должен, глядя, как она растёт и хорошеет. А она, вишь, захворала. Ну, так значит, лечить надо! И я ведь её лечил. Уж лечил, брате послушниче, лечил как мог! Лекарей к ней приглашал: Гришку, вот, Отрепьева, к примеру… Ну, ошибся чуток… не тот лекарь попался. У тебя, послушниче, сёстры меньшие в семье помирали?

— У меня только братья… ну, помирали…

— Братья — это не то. У меня три сестры померли в разное время. Вот, доложу тебе, не сладко было! Три дня потом трясёшься, как припадочный. И жалко-то! Сердце рвётся, рвётся… Да не разорвётся никак. Думаешь только: и на что такое прочное сердце мне досталось, — орехи им колоть, что ли?.. Не мог смотреть, как они мрут, — убегал из дома. И сейчас бегу — из Русской земли. Дай только Бог ноги! И пойдём-ка спать: гляди, атаман уж и без зелья уснул.

И вскоре настал март. Но ни на волос не изменилась жизнь невольных затворников Собачинских. Выйдя на двор, они видели всё тот же белый, твёрдый, как мрамор снег, и казалось им, что снегу этому, как мрамору, век лежать без перемен. Борясь с тоской, они словно усердные батраки, работали на всех старух и стариков села Собачьего, починили не один сарай, выложили не одну печь, привезли не одну подводу дров… Да не было толку с той работы. Быстро, как лучина, догорал мартовский — ещё совсем зимний — день, и до слёз долго тянулись вечера. Хуже всех маялся атаман. От непрерывной пьянки он совсем посинел, скосился лицом на сторону, и уже не свирепствовал, а сидел на печке, свесив босые пятки, жалобно охал, ворчал, рыгал, плевался, рычал… Всё чаще на их вечерние посиделки приходил мужик Пахом. Ладный и светлый лицом садился он в уголок и с удовольствием слушал «барские беседы», сам в них вмешиваясь редко.

Сильвестр с Агафоном мучили всю ту же скрипку:

— Господь забыл Русскую землю! — начинал Сильвестр Афанасьевич.

— Не забыл, а закрыл! — поправлял его брат Агафон. — Такое дело не без промысла Божия совершается. Пожила Россия и всё, хватит. Теперь настало время другому народу просветиться светом православия. Русские люди, кто мог спастись, тот спасся, кто не захотел — извините! Время вышло, — идите, девы юродивые, прочь, не вем вас! Теперь время китайцам спасаться.

— Кому?! Ты чего городишь? Каким китайцам?

— Ну, это я так, к примеру. Может, не китайцам, а татарам, или, скажем, индийцам… Не суть.

— Нет, не правильно это! Не так всё должно было быть!

— Ну, брате, ты против Божьего промысла не восставай. Уж если закрылась Россия, так, стало быть, закрылась, и, если не к концу света идём, то, значит, некий другой народ должен креститься и просветиться…

— Это понятно… Но вот ведь где беда: Россия-то закрылась, а мы — нет! Почему мы должны это всё пережить? Это выше сил человеческих! Почему весна не наступает? Хочется вон из России, и чтобы духа её не было, чтобы и не видеть, и не вспоминать!

— Брате, не малодушествуй! А как же греки? Разве им сладко было, когда султан в Святую Софию на коне въехал? Думаешь, ты один такой чувствительный, а для них это всё хаханьки?

— Так греки все и разбежались — кто поумнее. Одни во фряжские земли, другие к нам, третьи ещё куда… И вообще, греки — это не наш брат, запечник. Они сейчас сил немного поднаберут, да султану твоему так врежут!.. Вот и вернётся православное царство, и не надо будет китайцев крестить. Дал бы Бог поскорее туда добраться…

— Поскорее! — взвыл с печки атаман, — На Дон поскорее!.. Не могу здесь больше!

— Экие вы все нетерпеливые, — усмехнулся Агафон, — Вот, смотрите-ка: Пахом сидит, улыбается и никуда не торопится. Никуда ему бежать не надо.

— А куда ж мне бежать? — застеснялся Пахом, — Я вроде как тутошний. Я здесь спокон веку живу, и тятька мой здесь помер… Мы ж собачинские… Чего мне бегать?

— А вот, что Русь кончается — это тебе как? Это тебя не волнует? — строго усмехаясь, спросил охотника Сильвестр.

— Этого я не понимаю, — просто ответил Пахом, — Это ваши дела, барские.

— Ну, как же не понимаешь? — удивился Сильвестр, — Вот поляки озоруют, казаки… Всю деревню вашу перебили — это ты не понимаешь? Тебя не касается такое?

— Ты ж сколько времени без церкви живёшь с тех пор, как поп сбежал! — вступил Агафон, — Наплевать тебе на это, что ли? Православный ты человек или кто?

— Не знаю… — протянул Пахом, — То есть, вера, оно конечно: веру мы держим, мы не татары какие. И деревня… Жалко деревню… Жалко мужиков… И баб… Тяжёлое время Господь послал.

— А что ж ты улыбаешься-то, если время тяжёлое?

— Так я и плакал ведь, когда поляки налетели… Ох и горя было! Вот уж горе! А сейчас-то что? Живы остались, и слава Богу. Живём, значит.

— А если завтра опять налетят? И ведь налетят, непременно!

— Ну, так что ж? Бог даст, снова спасёмся. А нет — ну, на нет и суда нет. Только что ж об этом сейчас думать? Вот как налетят, тогда и подумаем.

— А если, — Сильвестр грозно прищурился, — если завтра тебе скажут: «На Москве ныне польский царь! Давай, Пахом, перекрещивайся в латынскую веру! А на селе у вас вместо русского барина будет ясновельможный панствовать!» Что тогда?

— Этого мы не понимаем, — твёрдо сказал Пахом, явно желая прекратить разговор, — Мы царей не выбираем. Мы и бояр не сами себе на шею сажаем. Придёт пан — ну, значит, пан. Ежели сильно запанствует — можем и подпалить, можем и рогатиной…

— Сабелькой раз! И башку долой! — радостно подхватил атаман, — Пана зарубить — это милейшее дело… У нас на Дону…

— А вот скажи-ка, Филипп Филиппыч, — обернулся к нему Агафон, — почему речь у тебя русская? Я ведь казаков слышал-переслышал, до сих пор их голоса в ушах стоят. Они иначе говорят. И слова у них иные. Ты вот, к примеру, говоришь «сейчас» и «щас», а они — «зараз». И глаголь-букву они выговорить не могут: у них то ли хер-буква, то ли вообще непойми-что получается, мне так и не сказать… А у тебя глаголь русский. Это как понять?

Атаман удивился, подумал с полминуты, потом соскочил с печи и ухватил Агафона за плечи — хотел за горло, но промахнулся.

— Я тебя, поганка монастырская, сейчас в стенку вобью!

Пахом быстро выскочил из своего угла, в один прыжок подлетел к атаману, выдернул из-под Сильвестра лавку и звучно треснул ею атамана по лбу. Атаман обиженно повернулся к нему, поднял кулак, но Пахом легко, словно котёнок, отскочил в сторону и вновь хватил атамана лавкой — на этот раз по затылку. И в третий раз прибавил, для верности. Тогда атаман наконец упал. Пахом укоризненно покачал головой:

— Эх ты, Агафон Сидорыч! Что ж ты лихо будишь? Что язык распускаешь? Ну, догадался, ну и держи при себе! А если бы меня не случилось — как тогда? Кто бы тебя защитил? Сильвестр Афанасьевич — человек умственный, он в таких делах не помощник.

— Так я, это… — Агафон вертел головой, разминал горло и откашливался, — Я ж давно догадался, да молчал… А тут, ненароком с языка сорвалось…

— Так он не казак? — спросил Сильвестр, обиженный тем, что признали негодным для защиты.

— Какой-такой казак! — рассмеялся Пахом, — Я узнавал. С Твери он. Купецкий сын беспутный. Всё пил да гулял, да Тверь кулаками пугал. Тятьку разбойники повесили, так он решил на Дон перебраться… Сперва в Сибирь, правда, убёг, там поразбойничал… Потом у нас застрял — вроде как и вы. Давайте-ка, все разом поднимем его на печь: утром проснётся, ничего не вспомнит…

Так и вышло.

Но утром случилась другая беда. Едва успели позавтракать, пришёл Пахом, бледный и строгий, и сказал:

— Поляки идут.

Сильвестр с Агафоном повскакали из-за стола:

— Где поляки? Откуда? Сколько?

— Чернодворские мужики за ними украдкой в лесу проследили. Говорят: идут поляки — человек сто. Ихнюю деревню, должно быть, мимо обойдут, не заметят, а на нашу прямиком выйдут. Кто знает, что за люди, откуда взялись… Оборванные сильно, голодные. Может от полка какого отбились, может ещё что… Не знаю. Оружие, впрочем, у них в порядке, — так говорят. Ведёт их полковник — важный такой пан, толстый, усатый…