Дубль два - Фарид Нагим

— Да пошел он к черту! — шептал Сергей.

Он поставил еще один спектакль, из тех, к которым привыкли его почитатели, и благодаря которым он когда-то прославился. Стоя на сцене, действительно чувствовал, как от фальши неестественно кривятся его губы. Он понимал, что люди наслаждаются узнаванием прежнего, доброго ПЕРЕПЕЛКИ, но чуть-чуть в других обстоятельствах, с новейшими деталями современного быта. Он вызывал две реакции: смех и ностальгию по сиюминутному прошлому, а также чувство радости, что он не обманул ожиданий, у него в очередной раз все удалось, что у него все хорошо и, значит, у нас всех тоже все хорошо. Как мы все пристрастны… Сергей замер на секунду, вместе с ним замер весь зал, будто люди почувствовали — сейчас пойдет совсем другой текст и начнется действительно интимное действо, которое вызовет неудобство и отвращение, стыд и ярость, но ничего такого не случилось. Обладая непогрешимым художественным чутьем и оставаясь верным великой художественной правде, Сергей чувствовал — это вовсе не его амплуа, а люди за рампой — не из той оперы, они — переходное поколение людей некоего переходного времени. Что изменит ПЕРЕПЕЛКА? Попробуйте сами. Должен глобально поменяться весь этот мир уродливого формата бухгалтера Кафки и доктора Чехова. И это надо начинать делать своими руками и прямо сейчас, перед зиянием тоннеля необратимости.

“Господи, как я счастлив, продли, пожалуйста, эти мгновения!” — думал Перепелка, видя самого себя со стороны и слыша свои печальные слова:

— Приходилось ли вам, будучи взрослым человеком, встречаться с…

На рождественские каникулы он, вместе с женой и дочкой, планировал съездить в парижский Диснейленд, там можно жить в коттеджах или даже вигвамах. Но полетели к океану, чтобы открыть занавес в другую реальность, чтоб вынести за жаркие скобки эти обледеневшие машины, цементный снег и пухлых зимних людей.

“Па-па, па-па!” — как это раздражало меня. Этот ее крик! Наконец-то я понял, почему она так часто повторяет это слово — оно нравится ей, вот она и кричит по делу и без дела: “Па-па и па-па!”

В лесу было очень сыро и ужасно много улиток, даже трудно развести костер.

— Ну что ты? — успокаивал я Таньку. — У улиток нет нервов. Они ничего не чувствуют.

— Нервы есть у меня, — ответила она.

Костер еле разгорался. Она сидела на корточках и терпеливо выбирала улиток с поленьев. Потом ели шашлык и пили пиво. Таня вставала и снова выбирала.

— Они сами лезут в огонь, потому что там тепло.

Потом мы брюзжали губами.

— Так губы накачиваются, — сказала Таня.

И мы все втроем брюзжали. Немеют мышцы вокруг рта”.

Сыро, холодно. Меж сваями бунгало хлюпал океан, тихо и мелко, словно лесное озеро. Сергей лежал рядом с дочерью, Анжела что-то выискивала в Интернете и вдруг испуганно посмотрела на мужа.

— Ты чего?

— Тут пишут… Удивительно, как же так можно? Все-таки в этом “МК” умеют завлекать объявлениями. “ПУТИН И СОБЧАК ЗАДУШИЛИ ПЕРЕПЕЛКУ”. А всего-навсего, в какой-то московской психушке придурки задушили человека, который считал, что он — ты. Потрясающе, Сер, я живу с Наполеоном.

— Да, мне что-то такое говорили. Я тебе разве не рассказывал?

— Нет, я б такое помнила.

— А, мне Саша Новости сказал, мол, есть псих, у которого такая мания величия…

Где-то вдалеке, наверное, на башне разрушенного маяка, печально залаяли бакланы.

“Странный сентябрь. Ничего не хочется. Тревога. Кажется, что он последний, что после него не то что октября, а вообще ничего не будет”.

У Сергея болело легкое. Ему казалось, это так странно проявляет себя акклиматизация после длительного перелета. У него уже было такое.

Тяжелая и скользкая ртуть океанских волн. Серый и холодный песок. Сергея странно раздражала замусоренность прибрежной полосы, точно это недоработка коммунальных служб. Все эти ракушки, перламутровые осколки, крабики, паучки, подмышечный ворс водорослей засоряли его сознание, зудели в мозгах, копошились раскаленной чепухой. Сергей услышал голоса, это его жена с дочкой спешили на пляж, надеясь, что и он там. А он вдруг испугался и метнулся к пальме. Они шли мимо, а он прятался и в противоход им переступал за стволом. Странно, ведь только сегодня утром, он придумал милый семейный розыгрыш и улыбался, представляя, как весело он все это устроит.

Сергей проснулся и удивился, что спал в очках. Он потрогал лицо, но оно было голое, никаких очков. Однако что-то явно сжимало переносицу, он потер ее и понял, что двумя пальцами пытается по какой-то старой и странной памяти нащупать пенсне.

— Ich sterbe, — сказал он, отвернулся к стене и затих.

Сергей вдруг остро понял, что этими словами Чехов провел страшную межу перед Ольгой Леонардовной — он открестился от нее, это было почти проклятье. Еще Сергей вспомнил странную фотографию Чехова в глянцевом журнале Анжелы — лицо, словно бы составленное из двух половинок. Лицо человека на грани катастрофы.

Чехов был повсюду, он всегда окружал Сергея, а сейчас вдруг оказался и внутри его, в самом центре. Сергей с ужасом почувствовал, что проваливается меж половинок этого страшного лица, что он неудержимо соскальзывает в доктора Чехова.

“Сто шесть лет тому назад, в три часа ночи, в немецком санатории хлопнула пробка шампанского, и умер 44-летний мужчина — Антон Чехов”.

Сергей закашлялся и выскочил на берег.

“Что это?! Кашель, милостивый государь… Он ВСЁ и потому я — он. Он так меня мучает именно потому, что я, на самом деле и есть он”. Сергей закрывал глаза, поскальзывался, задыхался и тонул в этом портрете. Он чувствовал мышцами бедер, что идет точно, как Чехов. И снова поднес руку к переносице, теперь уже понимая зачем. Сыро, с металлическим привкусом во рту схаркнул, но набегало снова, и он громко кашлянул в ладонь, показалось — кровь! Или это пятна в глазах? Что за чепуха? Сергей побежал на пляж, к людям, желая убежать от вязкого тумана, что рос, вспухал, исходил из него, заполняя все пространство, куда бы он ни устремился.

Холодное, люминесцентное солнце выглянуло из-за белесо-перламутровой гряды облаков. На грязной и мрачной воде вдруг проявились купоросно-голубые слои, а скалы истово почернели. Солнце скрылось снова, океан побелел, вспенились серые волны, а скалы посинели, и резко обозначился горизонт.

Что-то творилось с погодой. Острыми лезвиями блистали под ветром пальмы. Вода была колюче-холодной, словно бы волна перевернулась стылой глубинной стороной. Никто не купался. Полуголые люди, старики и дети, мужчины и женщины, худые и полные, белые и черные, желтые и красные, сбившись в сиротливую кучу, сидели у ослепительно сияющей кромки и смотрели вперед. Некоторые курили, кто-то читал, ел, пил, дремал — но все нет-нет, да и посматривали в океаническую даль, прищуриваясь, прикладывая ладонь ко лбу, кто с напряжением, кто с апатией и будто бы насмешкой, кто с деловитостью и уверенностью во взгляде.

Все словно бы ждали чего-то.