Гривна Святовита - Александр Белов

Брагода сжег стрелы, обагренные кровью врага, своего спасителя, Радагу, долго очищал огнем и заговором. Будь это обычный враг, не воинского рода, борсек не утруждал бы себя возней с его телом — достаточно было бы и того, что оно никем не погребено. Но Годемал был особым врагом — он убил брата, и потому Брагода скормил куски его мяса воронам.

Тело Бужаты риксов тельник забросил на подготовленный для костра хворост — погребальную залежку воинов. Оно нашло свое место среди них, и Брагода не мог избавиться от мысли, что боги просто откупились за жизнь франконского кнеза жизнью Бужаты, сохранив борсека. Значит, он нужен богам!

…Брагода сидел на корточках и варил в железной плошке красный мухомор, Бангу. Священный плод обладал чудодейственной силой. От краснокожей головы гриба отходил тягучий, золотистый сок. Превращение его в «напиток бессмертия» глаза человека видеть не должны — таково поверие, и Брагода смотрел поверх плывущего дымка туда, где колючий гребень леса зацепило закатное солнце.

Благословенный сход священных чар кружил голову борсеку. Испив сок Банги, он запалил погребальный костер. Тела воинов, вознесенные, казалось, под самые небеса, утонули в дыму. Воины теперь готовились к дальнему и непростому переходу. Брагоде предстояло открыть этот путь.

По обычаю рода, погребаемых облачали в свадебные одеяния с белыми рушниками. Белый цвет символизировал очищение и вечную жизнь, солнечную силу — «сва», борющуюся с губительной властью Бездны. Потому-то, когда из Империи пришли жрецы новой веры в черных одеждах, народ принял их за служителей мрачного царства Чернобога.

Языки пламени, съедая сушняк, потянулись вверх. Погребальный костер разгорался.

Дух воина всегда слит с духом оружия. Они неразрывны. Однако на этой краде оружие сопровождало только Бужату — франконы не оставили лесному воинству ничего. Вместе с Бужатой сейчас умирали Радага и Раздар, его меч, умирали в плоти своей, чтобы сопровождать побратима борсека в мир духов — хранителей рода.

Брагода больше не любовался Раздаром, он просто его вернул, и все. Пусть дух его будет угнетаем смертью Бужаты. Вот Радага — дело другое. Копье его не подвело, оно оказалось рядом с Брагодой, а не где-нибудь в кустах, и удар его пришелся точно в цель.

Рогатые копья всегда благоволили роду Оркса. Когда еще мальчиком Брагода попытался метнуть ногой такое копье, то даже не сдвинул его. Брагода зло пнул оружие и был жестоко наказан своим наставником. Его старый, изрезанный шрамами дядька-пестун сказал тогда:

— Только дурак может отказаться от лишней руки в бою!

Он положил на землю несколько рогатых копий и показал, как нужно метать оружие. Руки его беспрерывно вытягивали дротики из заплечного чехла, а ноги легко поднимали в удар копье за копьем. Орксово воинство, по традиции, вбивало рогатые копья в щиты врагов, чтобы потом, ухватив их за древко, легко выводить противника из равновесия.

Брагода, раскачиваясь в ритуальном танце, ходил вокруг языков пламени, которые уже высоко взметнулись к небу. Танец всегда соединял Брагоду с животворными силами природы, борсек общался с ее духами; его в этот момент словно бы не существовало, а было то, что говорило на одном языке с Огнем и Водой, Землей и Ветром.

Какое-то время Брагода твердил слова заговора и слышал свой голос. Но потом голос растворился в огне Банги, и борсек уже не мог запомнить, какие слова высекали из его головы этот огонь. Сознание Брагоды отдыхало. Власть над ним захватили силы более могущественные и стойкие.

С шумом провалились в прогоревший сушняк мертвые тела. Колючие искры обдали небо взметнувшимся потоком. В самом пекле кострища свершалось великое таинство кремации. Брагода уже видел, как труп побратима скрючивает жаром, и в этот момент в воздух отходит нечто напоминающее шумный выдох. Прощай, Бужата! Уже ничто и никогда не напомнит тебе об этой короткой жизни. Как белотелое облако выпадает на землю дождем, так вернешься и ты, соединись с зачатым младенцем нового поколения Одаровой молоди. Имя твоего рода столь известно, что осело в разных языках. Северные люди называли предка твоего Одаром, в средних землях его именовали мягче — Одарь, а византийцы звали Одарием. Прощай, Бужата!..

Соблюдая обряд, воин остался при погребении еще на два дня. Весь следующий день он громоздил насыпь в рыхлый придорожный глинозем и перетаскивая его волоком на своем кожаном плаще. Этот день традиционно связан с шумным пиршеством — стравой. Полные кубки гуляют по рукам, шипя пенной брагой. За словостойным шумом воинство поедает ржаные ковриги, пряную квашню и прочую снедь.

Заезжие греки по недомыслию считают поминальное питие пьянством. Суть этого бражничания, конечно, далека от ублажения веселости и дури. Кубок, в представлении воинства, сроднен с детородным мужским началом, с небесной влагой, низвергающейся на Землю из грозовых туч. Покуда она есть — жизнь беспрерывна, и смерть лишь открывает дорогу новым росткам жизни.

Грядущий день должен был снова перенести борсека в мир духов. На этот раз ему предстояло силой своего воинского обличья отогнать демонов от кургана. На погребениях этот великий обряд называется тризной. Демоны цепки до мертвячины, и человеческие останки, даже захороненные, для них еще одна возможность оборотиться какой-никакой плотью.

…Спустилась ночь. Еще один день отошел в небытие, соединяя прошедшее с предстоящим. Преодолевая тягостное чувство, Брагода подошел к пожиткам Бужаты. Рано или поздно ему все равно бы пришлось познакомиться с его дорожной сумой.

Среди костяных амулетов, тонкокожих крученых шнуров, россыпи драхм[13], коротких кинжалов в волосяных чехлах его внимание привлекла одна удивительная вешица. Это была увесистая гривна, сплетенная из трех золотых жил. Отогнутые лапки ее изображали клювастые орлиные головы.

Борсек некоторое время с любопытством рассматривал украшение, потом надел гривну на шею и осторожно сцепил орлиные головы.

Вся последующая дорога прошла для Брагоды как бы в полусне. Посыпался мелкий, нескончаемый дождик, утопив даль в висячей пелене. Иногда мимо борсека проезжали повозки, шлепая по грязи дощатыми колесами, спешили озабоченные люди, завернувшись в намокшие епанчи[14].

В городе Волине, куда пришел Брагода, топили уже не по-летнему — торфом. От этого на улицах висел белый пахучий чад. По дощатым мосткам, вытянувшимся вдоль улиц, перекатывался торопливый шаг прохожих.

По обычаям страны, в этом самом крупном городе славянского Севера отмечалась пятница[15]. На гостевом дворе это чувствовалось по-особому: разносчики несли из погребов соленья, буженину, пряную затравку к бараньим ногам, копченую рыбу, крынки с закваской, лепехи козьего сыра… Дородные хозяйки, справедливо считавшие этот день своим праздником, только что наварили густого пива, и оно щедро заливало столы и рубахи гуляк.

Брагода тихо сидел в углу и ни о чем не думал. Он мог бы, конечно, прямым ходом добраться до двора местного кнеза, где борсеку оказали бы должный прием. Но ласки риксов уже тяготили воина, и он решил никому о себе не заявлять.

Оплывали сальные светцы, ведя неравный бой с полумраком. Скоро к Брагоде подсел грек и, опасливо озираясь, принялся всасывать сочную мякоть винных ягод. Потом отломил кусок сухой лепешки, скрошил его в ладонь и ссыпал крошки в рот. Грек заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Зачем зря ищете? Научитесь лучше в руках держать, а то уходит от вас ваше, и совсем уйдет. Кто твердо держит, тот себе не ищет снова!

Брагода насторожился. Он плохо понимал искаженный чужим говором язык рода, но все равно обратил себя в слух.

— Горды вы, оттого и боги у вас стоят под родом. Разве ж это допустимо? Вот Йесус говорит: «Я и есть род! Откажись от отца земного и матери, как это и сам сделал, и не будет рода иного, кроме верящих в меня». Все должны быть едины…

Вмешиваясь в мысли пилигрима, Брагода спросил:

— Разве все плоды природы едины?

Грек настороженно покосился на борсека.

— Нет, не едины.

— Значит, одного рода быть не может! Чем богаче краски природы, тем богаче жизнь!

Грек вытер руки о грудь и, не ответив, поспешил с гостевого двора. Брагода проводил его равнодушным взглядом.

Самое горестное, вдруг подумал борсек, в том, что он прав. Кабы боги стояли над родом, то тогда бы и кнезы, объявляя себя первыми после богов, тоже встали над родом. А теперь кнезам для этого нужен чужой бог. Бог-одиночка, изгой и вероотступник.

В этот момент чья-то тяжелая пятерня опустилась Брагоде на плечо.

— Что приуныл, парень? Пойдем-ка спляшем.

Брагода поднял голову. Перед ним стоял мужик — нечесаный, немытый, в грязной сермяге — и широко улыбался, выказывая отсутствие доброй половины зубов.