Суворовцы - Иван Василенко

Я не удовлетворился тем, что виновники происшествия уже прослушали грозное внушение от дежурного офицера, и в свою очередь учинил «суд и расправу» в присутствии всего отделения. Я красочно нарисовал печальные последствия проступка Кораблинова, Пальчикова и К., пообещал написать родителям и лишить ожидаемого отпуска.

Минут двадцать спустя, сидя в канцелярии роты, я услышал за дверью возню. Стук в дверь:

— Разрешите?

— Да.

В дверь втиснулась депутация. Впереди пострадавший В. Он в полной форме и туго затянут ремнем.

— В чем дело? — спрашиваю я после некоторого критического рассматривания «депутатов».

— Разрешите доложить, что никто никого не бил и не душил, — говорит В. — А просто играли. Это я напутал все.

Через час я нахожу всю компанию играющей мирно в шашки.

Мужество

Жил в Херсоне мальчик Витя Москаленко. Было ему всего восемь лет, и о будущем он не задумывался. Но вот грянула война, и все изменилось: папа надел военно-морскую форму и уехал в Ленинград, на военный корабль; мама завязала на белом халате тесемки и отправилась в госпиталь; мальчики и девочки забросили скакалки и пошли по дворам собирать железный лом. Война подошла к самому городу: страшно гремели орудия, полыхало зарево пожаров.

Госпиталь спешно эвакуировали. Вместе с госпиталем поехала мама, а вместе с мамой покинул свой родной город и Витя.

Фронт отступал от Херсона все дальше и дальше. Двигался и госпиталь. И не проходило дня, когда бы мальчик не видел закоптелые печные трубы, страшно торчавшие на месте сожженных деревень, осиротелых детей, которые жались среди смрадных развалин, запыленные, измученные фигуры беженцев. Много страданий видел Витя и в госпитале, хотя раненые и скрывали свою боль.

Так добрался Витя до самого Сталинграда. И тут, в городе-герое, в городе-мученике, он дал себе обещание всю свою жизнь отдать на защиту Родины. Он и сам сейчас не может вспомнить, что толкнуло его на такое решение: пример ли мамы, — бесстрашной медицинской сестры, награжденной медалью «За боевые заслуги», мужественная ли защита Ленинграда отцом, или желание, чтобы никогда больше враг не ступил на нашу землю. Только решил он это твердо и был несказанно счастлив, когда впервые надел форму суворовца и стал в строй.

В училище ничто не давалось легко, все надо было завоевывать: и молниеносность утреннего подъема, когда так хочется спать, и безукоризненность заправки костюма и койки, и сияние пуговиц, и чистоту английского произношения. Каждый день в Вите тренировалась и крепла воля: таков режим училища.

Но дети — всегда дети. Как-то, гуляя по училищному парку, Витя заметил на одном дереве множество рожков. Как устоять перед соблазном сорвать хотя бы один и сделать из него «пищалку»! Витя ловко взобрался на верхушку дерева. Но только протянул он руку к рожку, как внизу раздался ровный топот ног: из-за угла здания выходила пятая рота суворовцев. Это его рота шла в строю. Витя встрепенулся и, нащупывая ногами ветки, поспешно стал спускаться вниз. Вдруг под ногой что-то хрустнуло, в уши ворвался треск сучьев, зашумели листья, точно промчался ураганный ветер, — и Витя всем телом ударился о землю. Он хотел вскочить, но нога стала чужой и тяжелой, хотел опереться рукой, но кисть повисла, как неживая, и из нее высовывалась разбитая кость.

Подбежали суворовцы, подняли Витю на руки и понесли.

А он все просил:

— Позовите капитана!.. Позовите капитана!..

Когда встревоженный офицер-воспитатель подбежал к Вите, мальчик протянул к нему разбитую кисть и с детской наивностью попросил:

— Товарищ капитан, сделайте, как было…

С переломанным бедром и разбитой правой рукой его положили в госпиталь. Он переносил боль молча и только спрашивал:

— Меня не отчислят?

Заплакал он только тогда, когда с руки сняли лубок и обнаружилась неподвижность кисти.

Лежавший рядом боец сказал:

— Чего ты! Левая-то в исправности. Вот и приучай ее. А там, гляди, и правая отойдет.

Витя подумал: «Это правда. Если я совсем не смогу писать, меня отчислят, если же научусь писать хотя бы левой рукой, то, может, и оставят».

У Вити был друг — Петя Кузьмин, тоже суворовец. Он часто навещал Витю в госпитале. И вот, как-то раз, когда пришел Петя, Витя сказал:

— Принеси мне чистую тетрадь. Только поскорее. Сегодня же. Ладно?

Петя удивленно взглянул на забинтованную руку друга, но расспрашивать не стал:

— Есть принести чистую тетрадь! И добавил:

— Карандаш тоже…

Трудно было принять за букву непонятный значок, который в тот же день появился на первой страничке тетради. От огорчения Витя даже глаза закрыл. Но, повторив значок несколько раз, он сказал: «Теперь всякий поймет: буква „а“ — и никакая другая». И, борясь с упрямой непослушностью пальцев, стал выводить букву «б».

Близился день выхода из госпиталя. Витя исписывал тетрадь за тетрадью: только бы научиться к этому дню писать левой рукой без заминки! Ночью ему снились страшные сны. Ему снилось, будто сидит он в классе за партой и пишет диктовку. Ах, как трудно поспевать за учительницей! Вот она кончила фразу, помолчала и начинает другую, а он еще не дописал первую. Да к тому же забыл последние слова. Спросить учительницу? Нет, лучше молчать, чтоб она не сказала: «Вы задерживаете класс. Если не умеете писать, значит и сидеть здесь незачем». Витя бросает фразу недописанной и начинает другую, но учительница уже диктует что-то новое. В отчаянии он хватается за эту новую фразу и, не дописав, падает головой на парту и горько плачет…

Но так бывает только во сне. Наяву же он не плакал, а сжав губы, все писал, писал, писал… Он не знал, что его уже поджидает новое испытание. С его ноги сняли лубок. Пройдясь впервые по палате, он с недоумением спросил:

— Почему же я хромаю? — Доктор осторожно ответил:

— У вас теперь правая нога немного короче левой…

Витя побледнел.

— А как же… Как же я буду в строю ходить?

Доктор пожал плечами. Ему не хотелось огорчать мальчика.

Ночью, заметив, что мальчик не спит, все тот же боец-сосед сказал:

— Я знал одного офицера: у него тоже одна нога была короче другой, но он так натренировался ходить, что никто этого не замечал. Только это трудно.

Витя сказал:

— Ничего, что трудно. Лишь бы научиться.

И он стал учиться. Его настойчивости удивлялись все. Когда его спрашивали, зачем он себя мучает, он молча отходил в сторону и там продолжал свои упражнения.

Он вернулся в училище спустя четыре с половиной месяца, бледный от скрытого волнения. Он стал в строй и никто не заметил, что у него одна нога короче другой. Он подошел к доске — и все увидели, что он левой рукой пишет так же, как писал раньше правой.

Он отсутствовал почти пять месяцев. Сколько пропущено уроков! И как трудно догонять! Догонит ли?

Когда я задал этот вопрос офицеру-воспитателю, он с гордостью ответил:

— Он уже догнал. Ему в этом помогали все.

И, помолчав, добавил:

— Он — суворовец, а Суворов говорил: мы все можем.

Теперь Витя тренирует правую руку. Ее постепенно покидает неподвижность. Он уже пишет ею. Рано или поздно, он возьмет в нее винтовку.

Прощаясь, я подал Вите листок бумаги и попросил его написать, что он считает своим заветным желанием. Он вскинул на меня свои темные в мохнатых ресницах глаза, потом взял лист и левой рукой быстро написал:

Я хочу быть офицером.

Кто может сомневаться, что он им будет!

Хорошо, что не забыли

То, как вел себя Витя Москаленко, — показывает не только его мужество, но и привязанность к своему училищу. Между тем, режим училища, при всей сердечности отношений между воспитанниками и воспитателями, довольно суров. Таким, во всяком случае, он должен показаться мальчикам, вкусившим «прелесть» безнадзорной жизни.

Я спросил подполковника Остроумова:

— Неужели так никто из училища и не ушел?

— Нет, такие случаи были, — ответил он с печальной ноткой в голосе. — Правда, единичные. Я знаю два случая. Оба они кончились одинаково: ушедшие горько пожалели о своем уходе.

— Один случай произошел с мальчиком младшего класса. С первого дня наш режим пришелся ему не по душе. Что мы только ни предпринимали, чтобы вызвать в нем интерес к нашему коллективу, к учебе, к военным занятиям! Все было напрасно; он рвался «на волю». Много раз приходилось находить его на вокзале и возвращать в училище.

Он все-таки ушел. Спустя некоторое время его в училище привезла мать. С трудно объяснимым упрямством мальчик твердил, что все равно уйдет. И тогда начальник училища отдал приказ отчислить его. Приказ был прочитан перед строем и тут же мальчик был переодет в свой домашний костюм. Когда он увидел себя в гражданской одежде среди подтянутых, стройных суворовцев, он, видимо, остро почувствовал, что разлучается со своими товарищами навсегда, что больше он уже не суворовец. Губы у него вдруг скривились, он горько и неутешно заплакал. Но было поздно: приказ есть приказ.