Наши за границей - Николай Лейкин

Нѣмецъ улыбнулся и выпилъ тоже залпомъ.

— Люблю, люблю за это! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и лѣзъ обнимать нѣмца. — Еще биръ тринвенъ. Цвей биръ тринкенъ.

Нѣмецъ не возражалъ, пожалъ руку Николая Ивановича и предложилъ ему сигару изъ своего портсигара. Николай Ивановичъ взялъ и сказалъ, что потомъ выкуритъ, а прежде «эссенъ и тринкенъ», и дѣйствительно напустился на ѣду. Нѣмецъ смотрѣлъ на него и что-то съ важностью говорилъ, говорилъ долго.

— Постой я его спрошу, какъ намъ съ нашими подушками и саквояжами быть, что въ поѣздѣ уѣхали. Вѣдь не пропадать же имъ, — сказала Глафира Семеновна.

— А можешь?

— Да вотъ попробую. Слова-то тутъ не мудреныя.

— Понатужься, Глаша, понатужься…

— Загензи бите, во истъ наши саквояжъ и подушки? Мы саквояжъ и подушки ферлоренъ. То есть не ферлоренъ, нихтъ ферлоренъ, а нашъ багажъ, нашъ саквояжъ въ поѣздѣ остался… Багажъ въ цугъ остался, — обратилась она къ нѣмцу. — Нихтъ ферштеенъ?

И дивное дѣло — нѣмецъ понялъ.

— O, ja, ich verstehe, Madame. Вы говорите про багажъ, который поѣхалъ изъ Кенигсберга въ Берлинъ? Багажъ вашъ вы получите въ Берлинѣ,- заговорилъ онъ по-нѣмецки. — Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden.

Поняла нѣмца и Глафира Семеновна, услыхавъ слова: «wird nicht verloren werden, telegrafiren».

— Багажъ нашъ не пропадетъ, ежели мы будемъ телеграфировать, — сказала она мужу. — Намъ въ Берлинѣ его выдадутъ.

— Такъ пусть онъ телеграфируетъ, а мы съ нимъ за это бутылку мадеры выпьемъ. Херъ… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вотъ гельдъ и телеграфирензи, а я скажу данке и мы будемъ тринкенъ, мадера тринкенъ.

— ?a, ja, mit Sergnügen, — проговорилъ нѣмецъ, взялъ деньги и, поднявшись съ мѣста, пошелъ на телеграфъ.

Черезъ пять минутъ онъ вернулся и принесъ квитанцію.

— Hier jeßt seien Sie nicht bange, — сказалъ онъ и потрепалъ Николая Ивановича по плечу.

— Вотъ за это данке, такъ данке! Человѣкъ! Меншъ! Эйне фляше мадера! — крикнулъ тотъ и, обратясь къ нѣмцу:- Тринкенъ мадера?

— O, ja… Rellner, bringen Sie…

— Кельнеръ! Кельнеръ! А я и забылъ, какъ по-нѣмецки прислуживающій-то называется. Кельнеръ!

Мадера.

Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станціи и у Николая Ивановича раскраснѣлись. Оба были уже на второмъ взводѣ, оба говорили одинъ по-нѣмецки, другой по-русски и оба не понимали другъ друга.

Передъ прибытіемъ поѣзда, отправляющагося въ Кенигсбергъ, они вышли на платформу и дружественно похлопывали другъ друга по плечу. Николай Ивановичъ лѣзъ обниматься и цѣловаться, но начальникъ станціи пятился. Когда поѣздъ подъѣхалъ къ платформѣ, начальникъ станціи распростился съ Николаемъ Ивановичемъ и на этотъ разъ поцѣловался съ нимъ, посадилъ его въ вагонъ и крикнулъ:

— Glücssiche Reise!

Поѣздъ помчался.

VII

Поѣздъ мчался къ Кенигсбергу, куда начальникъ станціи неизвѣстно для чего отправилъ обратно супруговъ, такъ какъ и на той станціи, гдѣ они пили съ нимъ пиво и мадеру, можно-бы было дожидаться прямого берлинскаго поѣзда, который не миновалъ-бы станціи. Очевидно, тутъ было какое-то недоразумѣніе, и начальникъ станціи и супруги не поняли другъ друга. Да и на станціи-то не слѣдовало имъ слѣзать cъ того поѣзда, въ который они сѣли по ошибкѣ, а слѣдовало только пересѣсть изъ гамбургскаго вагона въ берлинскій и выйти гораздо дальше на станціи у развѣтвленія дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, безъ языка: сами никого не понимали и ихъ никто не понималъ, отчего все это и случилось.

Николай Ивановичъ сидѣлъ съ женой въ купэ и твердилъ.

— Кенигсбергъ, Кенигсбергъ… Надѣлалъ онъ намъ переполоху! Въ гробъ лягу, а не забуду этого города, чтобъ ему ни дна, ни покрышки! И навѣрное, жидовскій городъ.

— Почему ты такъ думаешь? — спросила жена.

— Да вотъ, собственно, изъ-за «берга». Всѣ жиды «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этотъ заграничный городъ ничего не слыхалъ. Новый какой, что-ли?

— Нѣтъ, мы про него въ пансіонѣ даже въ географіи учили.

— Отчего-же ты мнѣ про него раньше ничего не сказала? Я-бы и остерегся.

— Да что-же я тебѣ скажу?

— А вотъ то, что въ немъ обычаи, что по телеграфу обѣдъ заказывать надо. Навѣрное, ужъ про это-то въ географіи сказано… Иначе на что-же тогда географія? Вѣдь географію-то для путешествія учатъ.

— Ничего въ нашей географіи ни про обѣдъ, ни про телеграммы сказано не было. Я очень чудесно помню.

Николай Ивановичъ скорчилъ гримасу и проворчалъ:

— Хорошъ, значитъ, пансіонъ былъ! Изъ нѣмецкаго языка только комнатнымъ словамъ обучали, а изъ географіи ничего про обѣды не учили. Самаго-то главнаго и не учили.

— Да чего ты ворчишь-то! Вѣдь ужъ напился и наѣлся съ нѣмцемъ на станціи.

— Конечно-же. Привелъ Богъ пожевать и легкую муху съ нѣмцемъ урѣзать, но все-таки… А хорошій этотъ начальникъ станціи, Глаша, попался… Вѣдь вотъ и нѣмецъ, а какой хорошій человѣкъ! Все-таки посидѣли, поговорили по душѣ, выпили, — благодушно бормоталъ Николай Ивановичъ, наконецъ умолкъ и началъ засыпать. Мадера дала себя знать.

— Коля! Ты не спи! — толкнула его жена. — А то вѣдь эдакъ немудрено и проспать этотъ проклятый Кенигсбергъ. Тутъ какъ только крикнутъ, что Кенигсбергъ — сейчасъ и выскакивать изъ вагона надо, а то живо куда-нибудь дальше провезутъ.

— Да я не сплю, не сплю. Я только разикъ носомъ клюнулъ. Намадерился малость, вотъ и дремлется.

— Кенигсбергъ! — крикнулъ наконецъ кондукторъ, заглянувъ въ купэ, и отобралъ билеты до Кенигсберга.

Черезъ минуту поѣздъ остановился. Опять освѣщенный вокзалъ, опять столовая съ снующими отъ стола къ столу кельнерами, разносящими кружки пива. Первымъ дѣломъ пришлось справляться, когда идетъ поѣздъ въ Берлинъ. Для вѣрности супруги обращались къ каждому желѣзнодорожному сторожу, къ каждому кельнеру, показывали свои билеты и спрашивали:

— Берлинъ? Ви филь уръ? Берлинъ?

Оказалось, что поѣздъ въ Берлинъ пойдетъ черезъ два часа. Всѣ говорили въ одинъ голосъ. Несловоохотливымъ или спѣшащимъ куда-нибудь Николай Ивановичъ совалъ въ руку по «гривеннику», какъ онъ выражался, то-есть по десяти пфенниговъ — и уста ихъ отверзались. Нѣкоторые, однако, не совѣтовали ѣхать съ этимъ поѣздомъ, такъ какъ этотъ поѣздъ идетъ не прямо въ Берлинъ и что придется пересаживаться изъ вагона въ вагонъ, и указывали на слѣдующій поѣздъ, который пойдетъ черезъ пять часовъ, но супруги, разумѣется, ничего этого не поняли.

— Das ist Summelzug und bis Berlin müssen Sie zwei Mal umsteigen, — твердилъ Николаю Ивановичу какой-то желѣзнодорожный сторожъ, получившій на кружку пива.- Summelzug. Haben Sie verstanden?

— Данке, данке… Цвей уръ ждать? Ну, подождемъ цвей уръ. Это наплевать. Тѣмъ временемъ пивца можно выпить, — и отъ полноты чувствъ Николай Ивановичъ потрясъ сторожа за руку. — Какъ я, Глаша, по-нѣмецки-то говорить научился! — отнесся онъ къ женѣ. — Ну, теперь можно и пивца выпить. Надѣюсь, что ужъ хоть пиво-то можно безъ телеграммы пить. Пиво не ѣда.

Супруги усѣлись къ столу.

— Кельнеръ! Цвей биръ! — крикнулъ Николай

Ивановичъ. Подали пиво.

— Безъ телеграммы, — кивнулъ онъ женѣ. — Попробовать развѣ и по бутерброду съѣсть. Можетъ быть, тоже безъ телеграммы.

— Да по телеграммѣ только обѣды табльдотъ, а что по картѣ, то безъ телеграммы, — отвѣчала жена. — Вѣдь русскій-то, прошлый разъ сидѣвшій за сто ломъ, явственно тебѣ объяснилъ.

— Ну?! Въ такомъ разѣ я закажу себѣ селянку на сковородкѣ. Ѣсть смерть хочется. Какъ по-нѣмецки селянка на сковородкѣ?

— Да почемъ-же я-то знаю!

— Постой, я самъ спрошу. Кельнеръ! Хабензи селянка на сковородкѣ? — обратился Николай Ивановичъ къ кельнеру.

Тотъ выпучилъ на него глаза.

— Селянка, — повторилъ Николай Ивановичъ. — Сборная селянка… Капуста, ветчина, почки, дичина тамъ всякая. Нихтъ ферштейнъ? Ничего не понимаетъ. Глаша! Ну, какъ отварной поросенокъ подъ хрѣномъ? Спрошу хоть поросенка.

Жена задумалась.

— Неужто и этого не знаешь?

— Постой… Знаю… Свинья — швейнъ. А вотъ поросенокъ-то…

— Ребеночка отъ швейнъ хабензи? — спрашивая Николай Ивановичъ кельнера.

— Швейнбратенъ? О! я… — отвѣчалъ кельнеръ.

— Да не брата намъ надо, а дитю отъ швейнъ.

— Дитя-по-нѣмецки — киндъ, — вмѣшалась жена. — Постой, я спрошу. Швейнкиндъ хабензи? — задала она вопросъ кельнеру.

— Постой, постой… Только швейнкиндъ отварной, холодный…

— Кальтъ, — прибавила жена.

— Да, съ сметаной и съ хрѣномъ. Хабензи?

— Nein, mein Herr, — отвѣчалъ кельнеръ, еле удерживая смѣхъ.

— Ну, вотъ видишь, стало-быть и по картѣ ничего нельзя потребовать безъ телеграммы. Говорятъ — нейнъ, — подмигнулъ женѣ Николай Ивановичъ. — Ну, порядки!

— А какъ-же мы котлеты-то давеча, когда были здѣсь въ первый разъ, въ платокъ съ тарелки свалили.