Боевой 19-й - Михаил Булавин

Устин видел, как внимательно слушали его односельчане. Вот стоит против него Зиновей. О чем думает этот бедняк? Трудно ему жить с кучей своих детей, братишек да больным отцом. Как он ни бьется, а не может вырваться из нужды. И вот теперь, когда произошли великие перемены, ждет не дождется он весны, чтобы всею мужицкою силой навалиться на вольную землю, а осилит ли? .. А вот примостился у стола рядом с Груздевым Ерка Рощин. Словно вкопанный по пояс в землю, стоит он и широко открытыми глазами глядит на Устина. Клим иногда покачает головой да тяжело вздохнет, почесывая свое конопатое, поросшее рыжей щетиной лицо.

— Да-а, — вздохнул Зиновей, — видно, нигде не сладко нашему брату — бедняку.

— Только что говорим по-разному, а как глянешь на ихнего мужика — бьется он так же, мыкает горе и кружится по своему клочку земли, ровно и мы. Ну, ничего, — тряхнул головой Устин, — нонче и там, глядючи на нас, народ поднялся против ихних буржуев.

— Революция теперь, гляди, скрозь пойдет, — не то спросил, не то подтвердил Семен, обращаясь к мужикам.

— Известно, скрозь, — согласились мужики, — оттого, что жить стало невмоготу. Мужик по земле стосковался.

— А земля по мужику, — добавил Зиновей. — Ведь в иных деревнях бабы да малые ребятишки.

— И сколько же людей безвинно, напрасно перевели, уму непостижимо, — замотал головой Ерка Рощин.

— А вона, гляди, — заметил Клим, показывая на улицу. — И ведь кажинный день, кажинный день с утра до вечера — и идут и идут..-.

— Голод не тетка,— с шумом поднялся Груздев.

По улице из конца в конец ходили «градские» —

так называли в деревне мешочников. Они доставляли в деревню, в обмен на хлеб, ситец, спички, керосин, мыло, сахар, обувь. Крестьяне тайком от соседей зазывали мешочников в хаты, осматривали товар, щупали, мяли, торговались и вздыхали, жалуясь на недород. На обмен шли: хлеб, картофель, крупа, сало, яйца. Выпроваживая мешочников огородами, просили бабы привезти в следующий раз серников, ниток, мыла.

Поглядывая в окно, Зиновей задумчиво сказал:

— На станции заградиловка стоит, по шляху милиция ходит. И как только они хлеб проносят?

— Да и то сказать, не от радости такая маята, есть-то всем хочется, — в тон ему сказал Аким.

Увидев на улице Пашкова, Зиновей вдруг нахмурился и зло бросил:

— А энтот уж вертится, словно ворон, нанюхал небось чего.

«Не любят его мужики, и неспроста», — подумал Устин.

— Эх, братцы! — заговорил Зиновей, покачивая головой в такт словам. — Ежели бы у меня не велика семья или хоть лишний работник в ней, да разве я сидел бы тут? У нас делов много, и все больше своих, работы невпроворот, это верно. Но и там, — показал он большим пальцем через плечо, — люди нужны, ой кай нужны. Там кровь течет, бьются товарищи, а враг все лютеет. И это хорошо чует Пашков. Потому-то он и такой.

Слова Зиновея больно кольнули Устина. Не имеет ли Зиновей в виду его. Он вспомнил о Наташе, о вчерашнем вечере, и сердце вновь защемила тоска.

— Да, — согласился Груздев, — хватает, бросается, кажись, весь город бы к себе в амбар упрятал. Так и норовит, кого бы одурить. И куда ему?.. Живет-то сам-два, — и развел руками.

— Скажи, ведь раньше он не был таким? — заметил Зиновей.

— Да ну, не был. Мне ли не знать. Весь в отца, сукин сын. Прикидываться он стал после того, как отделился от отца, — заметил Груздев и, обращаясь к Хрущеву, предложил: — Вот Устин может рассказать правду. Он водил с ним дружбу.

— Нет, не расскажу, Петр Васильевич, — ответил Хрущев и загадочно добавил: — Того Митяя Пашкова уже нет. Тот для меня убитый...

— То есть как это так? — удивился Груздев.

— А так. Меня мать похоронила, а я вот так же Пашкова. Вчера встретился с ним, а признать не могу. Не тот, понимаешь, Петр Васильевич, не тот он.

— Верно говоришь, Устин, — оживился Груздев, —-это настоящий глот, а вот поди-ка намекни ему о хлебе — он, словно дитя, начнет плакаться. Ежели по правильности, по закону, так мы должны отнимать хлеб у градских и дознаваться, отколь взяли, у кого. А как подумаешь, нелегко ведь и им, может, дети дома... Эх! — махнул он рукой и с раздражением закончил: — Вышибу я у него в разверстку весь хлеб без остатка. Пущай себе покупает за то, что продавал.

Озабоченный Груздев, попыхивая самокруткой, замотал шею платком и пошел к двери. Устин последовал за ним.

— Хрущев, ты заглядывай к нам, дела у нас найдутся, — предложил Груздев.

— Навернусь, Петр Васильевич.

— Ненароком не надо. Ты постоянно. Мне голосу рука нужна.

— Если пригожусь..

— Сгодишься.

Устин вышел на улицу. Митяя не было. Он вспомнил о Наташе и решительно зашагал к Пашковым.

Наташа думала, что Устин придет. Она хотела этого и боялась.

Митяй все утро ходил хмурый и неразговорчивый. Он ни одним словом не обмолвился об Устине и, позавтракав, ушел, не сказав куда.

«Не к Устину ли?» — подумала Наташа. Она несколько раз ловила себя на том, что хочет, чтобы Устин пришел именно сейчас, в отсутствие Митяя, и пугалась этого желания.

Придвинув для большего удобства к столу дежу, она засучила рукава по локоть и стала замешивать тесто.

Ей вспомнились вчерашние слова старухи: «Почудилось, вроде как бы с лида сдался, опосля пригляделась — будто такой и был». Она тоже убедилась в этом. И то, что Устин действительно мало изменился; делало его попрежнему близким. Но что же ей нужно теперь? Следует ли ворошить прошлое, которое не может вернуться уже никогда? Все чаще и чаще она задумывалась над тем извечно женским, радостным и страшноватым, что появилось в ней и уже властно заняло свое место под сердцем.

Она вздыхала и, поднимая высоко руку, поправляла платок, сбивавшийся на лоб. Путаясь в нахлынувших мыслях, она принималась еще энергичнее месить мягкое, податливое тесто, захватывая его из-под самого дна.

Она ставила Устина на место Митяя, и порой краска стыда охватывала все'ее лицо. Словно обжегшись, она инстинктивно отдергивала руку от дежи и, распрямив спину, с тоской смотрела в окно. Понимая всю нелепость приходивших мыслей, она отгоняла их, но они настойчиво ее преследовали... Время шло тягуче, медленно, и уже с досадой она шептала:

— Ах, Митяй, да куда же он запропастился!

И вдруг пришел Устин. Он смело открыл дверь. Раздевшись, непринужденно сел, пуская в потолок синие кольца дыма.

— Не ожидала, Наташа, а я...

Наталья вздрогнула, откинула назад голову и, прикусив нижнюю губу, закрыла глаза. По щекам бежали крупные слезы.

— Не-ет, — вымолвила она и, опустив голову, выбежала в горницу.

Устин смутился.

— Наташа! — позвал он.

Наташа не ответила. В хате стояла тишина. Устин поднялся, прошелся, накинул шинель. Наталья вернулась в горницу и, взглянув на него, сказала:

— Куда же ты?.. Поси-ди-и! — В голосе ее было удивление, сдерживаемое раздражение и просьба.

— А где же Митяй? — спросил Устин.

— Сейчас придет.

От приподнятого настроения и развязности Устина не осталось и следа. Он сел, но раздеваться не стал, следя за каждым движением Наташи. Наталья подошла к рукомойнику, вымыла руки и смочила раскрасневшееся лицо с немного припухшими веками. В ее взгляде была спокойная строгость. Когда Наталья привела себя в порядок, Устин, стараясь придать голосу возможно спокойный тон, спросил:

— Ну, расскажи, Наташа, как живешь-можешь?

— Живу, — неопределенно пожала она плечами и, скупо улыбнувшись, вздохнула: — Живу, как велят...

— С Митяем ладишь?

— Лажу... Как не будешь ладить?

— Любишь его? ..

— Муж он мне, — уклончиво ответила она.

Разговор иссяк, и, чтобы не молчать, Устин, словно