Город М - Валерий Болтышев

– От них? Так вы это, значит, меня нюхали? Любопытно. И что?

– Не знаю,– фигура двинула плечом, и в свет ненадолго показался конец ствола с большой мушкой.– По-другому. Не как от них.

– От них… от Пропеллера,– Анна тоже пожал плечами.– Любопытно. Никогда не думал, как пахнет от Пропеллера. По-моему, Пропеллер вообще не пахнет. Он просто воняет и все. Эй, там!

– Получите телеграмму! – откликнулся Женя.

– Вот… Чем от него может пахнуть? – Анна глянул вниз и понюхал ладонь.– Да и от них… А-а, погодите! Стало быть, поэтому вы и – "у-у"?

– Я не хотел,– пояснила фигура.– Я хотел тихо.

– Пять, шесть, семь,– кивнул Анна.– С голосом – восемь. А патронов, стало быть, у вас – того-с? Тю-тю?

– Мало,– помолчав, сказала фигура.– Семь.

– Ага. Любопытно,– опять кивнул Анна.– Не понял… Нет, знаете что – это все какой-то Пропеллер получается. Какая-то бестолковщина. Давайте так: вы пока не стреляете?

– Нет.

– Хорошо. Тогда так: вот я,– Анна сперва поднял палец, а затем по-дикарски ткнул себя в грудь,– я Анна. Четыре года назад я тоже выл – правда, про себя, но зато долго. Потому что у меня не было ни автомата, ни семи патронов. Хотя, по-моему, достаточно и одного. Но у меня не было. И теперь я живу. Но, чтоб не нюхать Пропеллеров, живу по ночам и…

Тем временем фигура так же бесшумно, как она это, вероятно, здорово умела делать, выплыла или, можно сказать, очутилась на свету, причем – забрав на себя большую его часть. Свою ушастую голову Анна увидел отпечатанной на довольно дрянных джинсах. Все, что было выше – было животом и грудной клеткой мужчины с автоматом Калашникова, мужчины лет тридцати, для которого рубаху подобрать ничуть не проще, чем гроб, и потому он живет и обходится без рубахи.

Лицо располагалось там, где свет уже кончился. Но Анна сумел увидеть, что лицо это, как говорится, обрамлено, причем – здорово, а в комплект к роскошным космам присовокуплена щетиновая поросль, как минимум, недельной выдержки.

– Да,– буркнул Анна, закончив осмотр.– По-французски это называется "дежа вю". То есть – "уже видел". И знаю, где. В кино. Вы что – Рэмбо?

– А ты Анна?

В вопросе прозвучало столько заинтересованности, что Анна скривился.

– Между прочим, Пропеллера,– заметил он,– звать Евгений Иванович. И когда Евгений Иванович был неплохим социологом, я – Андрей Алексеевич – был неплохим газетчиком. С псевдонимом, безотказным, как дубина. Я говорил: "Здравствуйте, я – Анна", и за десять минут шока делал с беднягой что хо…

– Ты – Анна,– перебил рэмбовидный незнакомец.– Улица Полиграфистов, дом 6. Ты в четвертом списке.

Где-то по-ишачьи взвыл милицейский ревун.

– В четвертом списке? – сказал Анна.– Любопытно. А что это за список?

– Четвертый. "Ограничить круг контактов, вести наблюдение".

– То есть за мной? Любопытно,– опять сказал Анна. Ему действительно сделалось любопытно.– Но, кажется, нестрашно. В конце концов, все мы в каких-то списках…

– Нет,– сказал незнакомец.– Я – нет. Я вне списка.

К милицейской сирене добавилась другая, еще более отвратительная, и Анна решил, что так базлать могут только пожарники, причем – не одна, а две-три машины враз.

– Знаете,– сказал он,– я очень давно ни с кем не разговаривал и, видимо, отвык. Что значит "вне списка", почему? И вообще – что это за списки такие? Как-нибудь поподробней бы, а?

– Тогда ты тоже будешь вне списка,– ответил незнакомец.

Ишачий рев был уже где-то неподалеку. Анна оглянулся в ночь, но увидел только луну, которая по-прежнему молча гудела над крышами, и Пропеллера, который улепетывал вниз по улице Ветеранов.

Это было странно. Потому что обычно бегал не Пропеллер, бегали от Пропеллера. И потому что Анна не разглядел ничего, что могло бы спугнуть разносчика телеграмм. Но в тот самый момент, когда он решил удивиться, подоконник затрясся мелким гадостным дрожанием, а снизу – из-под ног, из-под асфальта – медленно, будто нехотя, вывалился огромных размеров грохот.

– Берегись! – почему-то рявкнул Анна. Чего нужно беречься, он понял моментом поздней.

– Чего нет? – закричал он.– А? Чего у вас нет?

– У меня?

– Да! У всех! В доме! Газа, воды – чего?

– Воды.

– Давно?

– Вторую неделю.

– Прыгай! Сюда! Девять! – завопил Анна, вскакивая на подоконник.– Землетрясение!

Окно пошло вверх, дом качнуло, как лодку, и Анна, по-воробьиному замахав руками, чтоб не опрокинуться, прыгнул, а точнее – выпал на плешивый газон.

Он успел отбежать достаточно далеко, чтоб безвредно упасть, а упав – зажмуриться, а затем открыть глаза и увидеть, как дом, все девять этажей, не просел, не рухнул, а попросту сложился с угла на угол, будто спичечная коробка под невидимым колесом.

Дунуло ветром. Поползла пыль. И стало тихо.

Почему стало тихо, Анна узнал не сразу. Но, приподнявшись на локтях, он увидел, что четыре пожарные машины уже не вертят мигалками, а, выстроившись в ряд, как на смотру, пучат фары в сторону развалин. Пожарники загодя раскатывали по асфальту рукава. Их тени проецировались на оранжевую пыль. Тарахтел только милицейский "Жигуленок". Милиционер, сидя на капоте, поглядывал на часы и постукивал каблуком по бамперу.

– Значит,– пробормотал Анна,– газ все-таки…

Да, газ был. Над клубами пыли, там, где грудился бывший дом, раскинулось зарево, тут же сделавшись огненным шаром. Ударил взрыв. Анна опять упал ничком и еще раз ощутил движение земли. А подняв голову, увидел косо летящую зеленую ракету.

– Шестой и седьмой взвод вперед! Третий и восьмой справа! – гаркнул мегафон.– Где спасатели? Козлы… Спасатели на сколько заказаны?

– Мне надо уйти,– послышалось еще, близко.– Я тебя найду.

Когда Анна сообразил, кому принадлежит этот голос, позади уже никого не было.

Глава третья

Можно заняться спортом. Самое простое: заняться спортом. Например, прыжками. И ощущать себя человеком, прыгающим, например, в длину – то есть хорошо знающим, зачем он ест крутые яйца, стрижет ногти на ногах и спит не менее семи часов полноценно.

Впрочем, можно не заниматься спортом. Потому что это – тоже спорт. Тем более если вместо прыжков – открытки с бразильским штемпелем или Софокл на оригинальном языке. Как модель жизни – как действующая модель жизни – прыжки через условную яму не хуже и не лучше интеллигентской некрофилии. Нет такой ямы, которую ты не сумел бы перескочить (ее просто нет ни во дворе, ни по дороге в булочную), как не видно из окна ни одной духовной вершины, на которые ты умеешь карабкаться.

Но хорошая тренировка как раз и позволяет об этом забыть. И можно по-настоящему радоваться, если прыгнулось, и по-настоящему плакать, если нет, и загадывать на будущий вторник.

Наконец, можно не заниматься ничем, ни спортом, ни Софоклом. Но это – такой же спорт, как и все прочие. Потому что "я прыгаю в длину" ничуть не принципиальней и не последовательней, чем "я не прыгаю никак". И порой в этом "не" куда больше убежденности.

Спорт есть спорт. Вернее, все есть спорт – думаешь ты. Даже если для жизни хватает окна, просто окна, большого, маленького, мутного, и поначалу – все равно, на каком этаже.

Странно, что ты сидишь у окна именно потому, что не хочешь никого видеть. Странно, что это получается именно у окна. Странно, что именно здесь, за тонким стеклышком, чувствуешь себя отдельным и защищенным, и смотришь в небо, хотя в окне – только соседний дом.

И можно побродить вдоль октябрьской реки. Или спуститься в сад – виденный когда-то в детстве или просто вычитанный, тоже давно,– в пустой неубранный сад, где под яблонями попадаются какие-то белые грибочки, и сыплет дождь, и плоская листва на тропе пахнет колодезной прелью. Можно дождаться инея, что называется – однажды поутру, и это "однажды" не заставит себя ждать, и обратной дорогой – меж стеклянных ветвей – можно думать о стаканчике крепкого горячего чая, от которого (если поставить на подоконник) запотеет-заплачет окно.

Но спорт есть спорт. А стало быть, есть и финиш. И однажды – может, и поутру – ты понимаешь, что это окно на достаточной высоте. И дело в том, чтоб только расшвырять его по сторонам.

Но – лапка, тонкая и серая, с четырьмя коготками, царапающая шпингалет, крысиная лапка – вот что сохранит и спасет тебя. Чтоб потом сделаться болезнью. Которая, в общем-то, тоже спасение. Потому что болезнь – хоть какой-то смысл…

"И спорт",– подумала Инга, глядя в окно.

"И спорт",– повторил Клавдий, выбираясь на площадь Застрельщиков.

На площадь нужно было именно выбираться, поскольку Танковый проезд был плотно забит танками, а промежутки – танкистами, перекуривающими перекур. Моторы ревели. Над проездом висела гарь. Тискаясь между броней и сапогами и поглядывая вверх, чтоб не нарваться на плевок, Клавдий сравнительно без потерь достиг какой-то ефрейторски поперечной громадины, которая задом влезла на тротуар, а хоботом, как шлагбаумом, перекрывала остатки прохода.