Свадебный бунт - Евгений Салиас

И Носовъ нѣсколько разъ тяжело вздохнулъ.

— Эхъ, было бы можно, — произнесъ онъ вслухъ: — сейчасъ бы я всѣ эти мысли бросилъ. Попадись мнѣ умный человѣкъ, поясни онъ все, докажи мнѣ толково, что я какъ дурень съ писаной торбой вожусь, — все брошу, начну хоть рыбой торговать, что ли. А то нѣтъ во всей Астрахани ни единаго умницы. Никто еще меня не осилилъ и не переспорилъ, и не уговорилъ. Вотъ вотъ бы Колосъ или отецъ Василій, — люди неглупые, а начнешь съ ними толковать, — вмѣсто того, чтобы усовѣстить тебя, они только слушаютъ да поддакиваютъ. Ну, стало, правда на моей сторонѣ. А повстрѣчай я человѣка, который меня заговорилъ бы, меня осилилъ, пояснилъ бы мнѣ, что я балуюсь, озорничаю. Вотъ, ей-Богу, все брошу, начну бѣлужиной, аль икрой торговать. А то затянусь тогда въ петлѣ на чердакѣ. Это то, пожалуй, вѣрнѣе, да по мнѣ и лучше, чѣмъ въ торгаши лѣзть.

И, помолчавъ, Носовъ произнесъ раздражительно:

— Да, въ петлю куда лучше. Такому человѣку, какимъ я уродился, рыбы не ловить, земли не пахать, огородовъ не городить. Дай мнѣ иное дѣло въ руки. А коли не хочетъ кривая побаловать, такъ одна дорога — въ петлю, либо въ воду.

И Носовъ, будто озлившись на себя или на свои мысли, быстро зашагалъ по улицѣ.

Почти на каждомъ шагу и русскіе обыватели, и разношерстная татарва, которой была переполнена Астрахань, при встрѣчѣ съ Носовымъ привѣтливо и ласково кланялись ему, нѣкоторые опрашивали его. Но посадскій не отвѣчалъ ни слова и проходилъ, почти не замѣчая встрѣчныхъ и поклоновъ.

Выйдя въ Шипилову слободу, онъ увидалъ невдалекѣ, на другой сторонѣ улицы, свой домъ и остановился. Поглядѣлъ онъ на окна, на крышу, на заборы — и понурился. Все это было имъ продано купцу Зарубину. Это гнѣздо, которое онъ свилъ и въ которомъ думалъ вѣкъ свѣковать, онъ вдругъ рѣшился продать безъ всякой нужды и уѣхать навсегда изъ Астрахани.

А куда? — онъ и самъ еще не рѣшилъ. Въ Москву? Пожалуй. Но зачѣмъ? Въ Кіевъ, въ Казань, во Владиміръ, хоть бы даже въ Сибирь — не все ли равно?

Почему собственно рѣшилъ посадскій уѣзжать, онъ, конечно, зналъ, но жена его почти не знала, а въ городѣ всѣ пріятели и знакомые окончательно не понимали и неудомѣвали, пожимая плечами. Одни усмѣхались насмѣшливо, другіе, пригорюнившись и жалѣя, головой качали.

Одни полагали, что у Носова умъ за разумъ зашелъ, другіе утверждали, что у Носова были темные торговые обороты, что онъ вдругъ прогорѣлъ и, продавши домъ, долженъ по міру итти. — «Отъ стыда онъ и бѣжитъ, — говорили иные:- чтобы на чужой сторонѣ простымъ батракомъ въ чью-нибудь рыболовную ватагу наняться».

Носовъ простоялъ минуты двѣ, глядя на свой домъ, и въ душѣ его будто шевельнулся вопросъ: «Зачѣмъ ты все это творишь? Куда ты, человѣкъ, пойдешь, и не хуже ли будетъ въ чужихъ людяхъ? Что здѣсь въ Астрахани, что тамъ въ Москвѣ или Кіевѣ — вѣдь все же ты будешь тотъ же посадскій человѣкъ, а не бояринъ какой или князь. Борову конемъ, кукушкѣ соловьемъ не бывать. Вѣдь такъ тебѣ, стало быть, на роду написано!»

Но на это разсужденіе тотчасъ же шевельнулся на душѣ посадскаго и отвѣтъ. Онъ вдругъ громко выговорилъ:

— Написано? Кѣмъ? Зачѣмъ? Человѣкъ самъ себя можетъ и соколомъ, и псомъ поставить.

И быстрой, даже сердитой походкой двинулся, чуть не побѣжалъ Носовъ по улицѣ, но не къ воротамъ своего дома, а прочь отъ него… За рогатку, въ поле, размыкать тоску и думы докучливыя.

Пробродивъ болѣе часу за плетнями огородовъ, Носовъ вернулъ въ слободу и, полууныло, полузлобно усмѣхаясь, направился неожиданно для себя самого въ дому одного астраханца, котораго почти ненавидѣлъ. Если это не былъ его злѣйшій врагъ, то былъ, все-таки, человѣкъ, присутствіе котораго Носовъ съ трудомъ выносилъ. Онъ ничего, кромѣ добра и ласки, не видалъ отъ этого человѣка, а иногда при одномъ его имени кулаки Носова злобно сжимались…

— Убилъ бы… думалось ему.

Зачѣмъ же вдругъ теперь угрюмый посадскій двинулся въ гости именно къ этому человѣку? Онъ самъ не зналъ. Будто на зло себѣ самому.

— Пойду… Пускай онъ мнѣ все нутро переворочаетъ своими рѣчами. — бормоталъ себѣ подъ носъ посадскій. Чѣмъ больше я его рѣчи слушаю, тѣмъ больше у меня на душѣ закипаетъ. А чѣмъ больше накипитъ, тѣмъ скорѣе я себя рѣшу, что-либо конечное надумаю… Хоть въ петлю, что-ль?

Этотъ ненавистный человѣкъ для Носова былъ тоже уроженецъ города, богатый и хорошо извѣстный всѣмъ на тысячу верстъ кругомъ посадскій, по имени Кисельниковъ. Этого посадскаго никто не могъ въ чемъ-либо упрекнуть. Онъ былъ безупречной честности, и единственно надъ чѣмъ подшучивали заглазно его пріятели и близкіе — было его честолюбіе относительно дочери, некрасивой и глуповатой. Кисельникову и во снѣ, и наяву мерещилось выдать свою дочь за дворянина и офицера.

И, помимо Носова, всѣ любили и уважали Кисельникова. Одинъ лишь Носовъ всегда бранилъ его первому другу своему, посадскому Колосу.

— И Богу, и сатанѣ заразъ служитъ, и самъ того не вѣдаетъ! — говорилъ про него Носовъ.

Посадскій Кисельниковъ, человѣкъ лѣтъ почти пятидесяти, пользовался наибольшимъ уваженіемъ даже въ средѣ дворянъ Астрахани. Онъ торговалъ почти съ юношества арбузами и дынями, которые закупалъ всюду тысячами, а затѣмъ караванами отправлялъ въ разные далекіе предѣлы и сухимъ путемъ, и на корабляхъ по Каспію. Онъ былъ теперь человѣкъ очень богатый, извѣстный своей торговой честностью и добропорядочностью въ обыденныхъ сношеніяхъ. Вдобавокъ, въ городѣ, гдѣ онъ былъ знаемъ всякому и русскому, и инородцу, его полу шутя, полу серьезно звали законникомъ. Прозвище это «законникъ» не потому было дано Кисельникову, что онъ могъ какъ подъячій хорошо пояснить кому-нибудь «уложенную грамоту», или указы какіе царскіе, или какой «регламентъ», или «наказъ»… Къ законахъ, напротивъ, онъ мало смыслилъ, какъ и всякій другой посадскій или торговый обыватель.

Кисельникова прозвали законникомъ потому, что онъ часто упоминалъ слова: «законъ Божій, законъ людской». Онъ постоянно читалъ всѣмъ нравоученія, какъ себя должно вести праведно и смиренно предъ Богомъ и царемъ. Усовѣщивая или осуждая всякаго человѣка отъ мала до велика, научая законно жить на свѣтѣ, Кисельниковъ, конечно, болѣе или менѣе самъ подавалъ примѣръ подобнаго житія.

Предложеніе, которое сдѣлалъ воевода Носову — усовѣщивать болтуновъ и прекращать глупую молву народную, показалось ему дѣломъ неподходящимъ и непокладнымъ. А Кисельниковъ уже давно и собственной охотой горячо взялся за это дѣло и дѣйствовалъ съ успѣхомъ.

И дома, и въ гостяхъ, и на улицѣ, на базарныхъ площадяхъ, на мѣновыхъ дворахъ и караван-сараяхъ, среди православныхъ и среди инородцевъ, — Кисельниковъ равно являлся проповѣдникомъ-борцомъ и врагомъ всякой «дури», какъ выражался онъ.

Носовъ и Колосъ втайнѣ хоть и не любили, но поневолѣ уважали пожилого Кисельникова.

Для нихъ обоихъ, въ особенности для Носова, была, однако, въ Кисельниковѣ одна совершенно непонятная черта.

Умный Кисельниковъ тупо мирился со всякой новостью, со всякимъ новымъ указомъ изъ столицы и считалъ его законнымъ и умнымъ. Пока какая-нибудь удивительная вѣсть или совершенно несообразная молва бѣгала по улицамъ и базарамъ, Кисельниковъ орудовалъ противъ нея, обзывая ее дурью, глупствомъ. Но затѣмъ, когда черезъ нѣсколько времени оказывалось, что извѣстіе подтверждается, объявлено изъ воеводскаго правленія и молвь сразу стала закономъ, въ силу указа изъ столицы, Кисельниковъ сразу принимался расхваливать новое положеніе и доказывать его разумность и пользу, и даже богоугодность.

Если бы посадскій притворялся, или лгалъ, или былъ глупый отъ природы человѣкъ, то дѣло было бы просто для Носова. Но онъ видѣлъ ясно и зналъ, что Кисельниковъ дѣйствуетъ совершенно искренно, съ чистой совѣстью. И умный Носовъ уразумѣть этой черты въ нравѣ умнаго Кисельникова никакъ не могъ.

Когда еще недавно пронесся слухъ о томъ, что будетъ указъ брить бороды, Кисельниковъ повсюду кричалъ и спорилъ чуть не до слезъ, обзывая антихристами и дьяволами всякаго, кто такую «дурью дурь» разноситъ въ народъ.

— Вспомните, — восклицалъ Кисельниковъ:- не токмо наши бояре, а даже цари русскіе, даже всѣ патріархи, даже угодники святые и апостолы Христовы — и тѣ ходили въ бородахъ. Вспомните, что врага человѣчьяго, дьявола, испоконъ-вѣка изображаютъ съ махонькой бородкой. Ну, статочное ли дѣло, чтобы былъ эдакій указъ съ Москвы. Выдрать, а то и казнить, головы бы слѣдъ отрубить всѣмъ болтунамъ и озорникамъ, которые такую пустоту разносятъ и народъ смущаютъ.

Когда же въ Астрахань явился, наконецъ, съ Москвы указъ о бритьѣ бородъ, Кисельниковъ на цѣлую недѣлю заперся и не показывался изъ дома. Что съ нимъ было, никто не зналъ. Хворалъ онъ, что ли, случайно? По всей вѣроятности, онъ былъ на столько смущенъ, что боялся показаться въ люди. Когда онъ снова появился на улицѣ, то при встрѣчѣ съ знакомыми и пріятелями, въ томъ числѣ и съ Носовымъ, онъ, все таки, началъ защищать новый указъ и доказывать его правоту и разумность, но, однако, дѣлалъ это вздыхая и будто робко. И, быть можетъ, въ первый разъ отъ роду у Кисельникова на совѣсти случился маленькій разладъ. Говорилъ онъ одно, а чувствовалъ, все-таки, иное.