Правда обмана - Павел Андреев

Несомненно, легче сносить трудности, если они являются результатом действия каких-то безличных сил. Но когда трудности моей жизни являются частью какого-то замысла, это сильно ранит мое достоинство. Я понимаю, что где-то рядом есть кто-то, кто знает о нас все то, что мы сейчас знаем о велосипедисте. Кто-то, кому известно, каким образом, чем и почему ограничено наше безопасное пространство. Количество машин позволяет узнать количество людей и их вооружение. Количество вооружения, максимальный БК к нему, запас хода для техники и для людей — все это легко позволяет определить радиус и время нашего действия. Для этого не надо быть семи пядей во лбу — достаточно хорошо знать район действий. Зная границы нашей безопасности, этот кто-то не может приблизиться к нам. Только одним-единственным способом — убивая нас — он может дать нам знать о себе. Если я убью велосипедиста, я скажу кому-то, что я здесь. Но я знаю, что этот кто-то знает, что я здесь. Нет смысла прятаться, когда знают, что ты прячешься. Мы оба, я и этот кто-то, играем свою игру. Он играет с жизнью в жмурки, я — со смертью в прятки. Типа игры в русскую рулетку, но без патронов.

Смерть — это язык нашего с ним общения. Смерть — это единственное, что делает возможным наши контакты. Убивая, мы сообщаем о себе. Что-то же передается через смерть на расстояния в пространстве войны? Расстояние прицельной дальности пересекают символы. Это могут быть звуки выстрела, свет от его вспышки, слова чужих команд в эфире, снаряды, пули, мины или что-то еще. Каждый их понимает по-своему. Для кого-то понимание этих символов чревато невиданными удачами, для кого-то — огромными бедами. Пространство вокруг меня, наполненное этими символами, и есть жизнь — пустая случайность, полная возможностей. Как бы хорошо не был этот кто-то осведомлен обо мне, я должен ему доказать, что еще жив!

Забвение — это память об унижениях. Было ли то, что я помню? Я наливаю водку в стакан. Выпиваю. Мир замирает. Тоска. За окном ночной город. По его улицам, освещенным пятнами желтых фонарей, медленно двигаются одинокие фигурки людей, пролетают машины. Все уплывает куда-то. Я проваливаюсь в темноту афганской ночи. Время словно остановилось. Оно текло там и замерло здесь, сейчас. Выжив там, уже никогда не умереть по чьей-то воле здесь. Стрелка движется на часах, но это лишь видимость. Чем быстрее наступает будущее, тем сильнее изменяется прошлое. Выдавив из себя все там, я освободил место, которое так и не нашел, чем заполнить здесь. Времени осталось очень мало. Его нет на войну с прошлым. Хотя, почему бы и нет? Разве что только, чтобы приобрести товарищей по несчастью? Воспоминания — это как конвой, этапом в прошлое.

С оптическим прицелом легче попадать, но стрелять тяжелее. К оптике приходится приноравливаться — глаз «привязан» к окуляру прицела и должен находиться на его оптической оси. Легче всего фиксировать голову щекой на прикладе, но прицел стоит слишком высоко, и голову приходится фиксировать подбородком. Шея от этого очень устает. При выстреле вибрация подбрасывает винтовку и уводит пулю вверх, причем довольно далеко. То же самое будет, если «навалиться» щекой на приклад, как на скрипку. Опускать приклад в плече слишком низко тоже нельзя — отдачей оружие может выбить назад, вниз из-под плеча, и оптическим прицелом разобьет нос или переносицу. Из-за боязни получить в нос в момент спуска курка инстинктивно поднимаешь приклад правым плечом, при этом отрывы получаются влево и вниз. Но нет такого стрелка из снайперской винтовки, которому не хотелось бы сделать что-то по-своему, чтобы было не так скучно и мучительно.

Опираясь на левый локоть, кистью левой руки придерживаю приклад возле плеча, придавая ему устойчивое положение. Я так стреляю из ПК. Стреляя из винтовки, с удивлением вдруг обнаруживаешь, что дергаешь за спуск, или даже тянешь его в сторону. Это на пулемет можно давить как на плуг. Винтовка не ПК, «играть» прикладом вверх-вниз нельзя — разброс по высоте получается существенный. Для обеспечения точности боя упор должен иметь жесткость, близкую к жесткости руки. Поэтому винтовка у меня сейчас свободно лежит на ранце. Я наблюдаю в прицел, как велосипедист уверено приближается к нашему холму.

Вижу, как наперерез ему крадутся пацаны. Вижу, как они спускаются в овраг у подножья холма. Вижу, как туда весело скатывается велосипедист. Вижу, как он лихо, с ускорением, выскакивает из оврага и словно на финишной прямой прибавляет оборотов. Я щелкаю клавишей приема-передачи. Тишина. Щелкаю еще раз — опять тихо. Велосипедист едет прямо на меня! Я отчетливо вижу его в прицел. Бородатое лицо. Свободный конец чалмы обернут вокруг подбородка — закрывает лицо от пыли. Когда он проезжает мимо меня, отчетливо слышу, как скрипят каретки педалей его велосипеда. Я так долго его ждал, что обламываться второй раз не собираюсь. Человек на велосипеде удаляется. Я три раза подряд щелкаю рацией — прием-передача. Команды по-прежнему нет!

Дистанция была детская — метров двести. Если бы я или он вдруг остановились, то это было бы равносильно признанию наших с ним собственных ошибок. Но люди не любят признавать своих ошибок. Опыт выхода из окружения, когда ломаешь жизнь, проверяя ее на прочность, позволял мне ошибаться значительно увереннее. Смерть стала его последним искушением.

Убитый оказался гражданином Пакистана. Присутствие иностранного гражданина на территории страны, в которой идет гражданская война, по законам военного времени чревато крупными неприятностями. Как было принято говорить в таких случаях пленным афганцам — «то, что ты сейчас писаешь стоя, еще ничего не значит». Обыск пленного дал более веские к этому основания. При нем были обнаружены: мощный фонарик, набор отверток, плоскогубцы, какая-то техническая документация на арабском языке с подробным реестром контактов подключения какого-то кабеля и карта района, с подробно нанесенными на нее какими-то коммуникациями. Белуджи опознали его как «инженера», который обслуживал дизельную электростанцию на пакистанском пограничном посту. Куда и зачем мчался этот велогонщик, никто так и не смог узнать. Его закопали стоя, вместе с велосипедом, в трещине оврага, у подножия холма, с которого я его убил. Когда рядом с телом, выворачивая руль, в земляную щель втискивали велосипед, жалобно, не по-детски тоскливо тренькнул звонок на руле.

Велосипедиста не стали брать под сопкой, потому что «каскадер» решил его брать за позициями — в тылу. Тоже правильно, но людей же надо предупреждать! Мне никто ни разу не припомнил этот выстрел. Ни ротный, ни начштаба, ни «каскадер». Вернувшись в бригаду, я не получил обещанных взысканий. Я даже забыл про этот выстрел!

Чужая смерть всегда сирота, у которой есть мать и отец. Когда неожиданно встречаешься с такой «сиротой» из прошлого, то кажется, что из-под ног уходит почва. Неожиданно приходит осознание, что смерть этого, когда-то убитого тобой человека, означает и твою собственную. Каждая такая смерть — это смерть каждого из нас. Каждый раз это бывает по-другому, как всякий раз по-другому бывает в постели с женщиной. Просто одних женщин забываешь, других — помнишь всю жизнь. Так же и некоторые из убитых и женщин помнят тебя. Их память обо мне — скелет моей души. Кости афганца, зарытого стоя в трещине оврага — часть моей души. Так с возрастом душа превращается в кладбище.

Но если нельзя уже изменить сделанное в прошлом — можно же понемногу менять свой взгляд на свершенное, подстраивая его так, чтобы случившееся вчера уже не выглядело столь заметно неверным сегодня? В документах же четко написано, что двадцать девятого сентября тысяча девятьсот восемьдесят второго года, в восемь часов вечера, за две недели до моего дня рождения, командующий сороковой армией приказал провести разведку в зонах ответственности бригады. Второго октября, через два дня, комбриг поставил комбату задачу на проведение засадных действий на вероятных маршрутах доставки оружия и боеприпасов. Отчет о разведывательно-боевой деятельности следовало представить через двадцать три дня — двадцать второго октября, к восьми часам вечера. Через двенадцать дней, четырнадцатого октября, рота выехала в указанный район засадных действий. В ходе проведения засадных действий в заданном районе были получены данные о перевалочных базах и маршрутах перехода афганской границы. Были вскрыты система обороны пакистанской границы и схема наземных и подземных коммуникаций связи. Все. Никаких подробностей. Никаких велосипедистов. Никаких драк. Никаких дисциплинарных нарушений. Словно не было ничего.

Все в наших руках. В голове-то всего не удержишь. Я как биологические часы с кукушкой — помню свое прошлое, потому что оно однозначно определено моим настоящим. Почти вся информация о прошлом и о будущем содержится в сегодняшнем дне. Вычтите из сегодняшнего дня вчерашний, и очевидность завтрашнего дня перестанет вызывать сомнения. Это в нормальной жизни. Но времена меняются — довоенное, военное, послевоенное. Раньше были цели, теперь все больше мишени. После войны обычный мир рушится, и масштаб времени идет по какому-то странному, «тройному» счету. Война рождает мир, в котором однозначно определено будущее, но возможны варианты в прошлом. Имея «обратную по времени» жизнь после войны, мы вносим неопределенность не только в свое настоящее, но даже в свое прошлое. Вернувшись словно из другого времени, мы помним прошлое, у которого, оказывается, есть множество вариантов.