Небесные Колокольцы - Максим Макаренков

— Не могу никак, — развел руками Влад, — вечером разве что.

— Значит, вечером! — подвел итог Аркадий Семенович. — Обещаю не поить вас благородным напитком, а покорно сносить вашу любовь к чаю. До встречи!

Они прошлись немного вместе, мимо здания музея — старинного особняка с гербом Зарецких на фасаде и нового корпуса, на удивление хорошо вписавшегося в старую застройку. Обычно творения послевоенных архитекторов нагоняли на Влада тоску, но музею повезло. Здание библиотеки — довольно унылое на вид, похожее на серую коробку, но очень удобное и для читателей, и для сотрудников, — было упрятано во двор и настроения не портило.

…В тот послевоенный год, когда он вернулся в Синегорск, особняк встретил его выбитыми стеклами и пронзительным ветром, гулявшим по коридорам. Он бродил по комнатам, то и дело натыкаясь на следы костровищ, выломанные паркетные доски, кучи мусора. С домом не церемонились, пока город переходил из рук в руки, тут был и госпиталь, и просто укрытие для солдат той армии, которая в данный момент владела городом.

Когда-то он часто здесь бывал. Каждое второе воскресенье родители облачались в нарядную одежду, его втискивали в костюм с жестким воротничком, приглаживали волосы и вели к крестной на пироги.

Воскресный костюм Владислав ненавидел, но пироги и варенье в доме Зарецких были просто волшебными. Полина Станиславовна — красивая, вальяжная дама с серо-зелеными глазами — пекла мазурки,[2] рулеты, русские пышные пироги, легкие, как облако, торты. Ни у кого в городе не получалось таких высоких куличей и таких нежных кружевных баб. Еще она любила варить варенье — из крыжовника «изумрудное», «царское», с грецкими орехами, душистое малиновое, земляничное. Чай хозяйка тоже заваривала необыкновенно вкусный. Аркадий Семенович, правда, предпочитал кофе, который собственноручно готовил в медной турке. Это, кажется, было единственным разногласием между супругами.

В то время Зарецкие уже несколько лет как жили в дворовом флигеле. Вскоре после Отречения родовой особняк перешел государству. Национализации он не подлежал — Зарецкий в смуте не участвовал, Республику признал сразу. Но налоги так возросли, что проще было отказаться от собственности в надежде на компенсацию. Так Аркадий Семенович и поступил — передал государству дом, библиотеку и уникальную коллекцию картин. Сам же стал директором музея, что позволяло, как он с гордостью говорил, не только сохранять наследие предков, но и приумножать. Полотна великого Испанского Глухого были куплены уже накануне войны, да и Галерея двадцати двух окончательно собралась тогда же.

Не все разрешалось смотреть, что-то Аркадий Семенович показывал только отцу, а Владиславу ничего не оставалось, как сидеть с дамами и крохотной Маринкой, поздним, как говорила Полина Станиславовна, «вымоленным» ребенком Зарецких. Но иногда удавалось просочиться в залы и увидеть что-то интересное. Так ему долго снилась увиденная на картине тусклая равнина, над которой высились два холма, увенчанные сторожевыми башнями. На переднем плане серебрилась вода, на дне пруда угадывались контуры древнего чудовища, похожего на гигантского рака. У воды сидели две собаки, одна выла на полную луну, вторая жадно лакала влагу. Еще запомнилось полотно, изображавшее молодую красивую женщину с белой как молоко кожей и огненными волосами, выбившимися из-под причудливой шляпы. Женщина была облачена в свободное платье, она восседала на громадном золотистом льве и растягивала ему пасть нежными руками. На эту картину смотреть было приятно.

Зарецкий радовался, что ему удалось приобрести весь цикл гениального безумца, но далеко не все решался выставить на публику. Влад слышал про девушку, обладающую даром, которая потеряла сознание, увидев одну из картин, и не очень рвался смотреть, что не позволяют. Не хватало в обморок грохнуться, как девчонка. Позора не оберешься. В Галерею двадцати двух пускали только совершеннолетних, а полотно под номером пятнадцать было закрыто плотной завесой. Служитель убирал ее только после серьезного предупреждения, что музей за состояние посетителя, пожелавшего взглянуть на картину, ответственности не несет.

…Он покинул разоренный музей, сунулся во флигель и нашел там худую, очень коротко стриженную — был тиф, и волосы еще не отросли — девочку, в которой едва узнал Марину. Часа два она отворачивалась, не желая заговаривать, потом разревелась. Лишь к вечеру удалось из нее вытянуть, что мама умерла еще во время оккупации, Марину сначала взяли к себе знакомые, потом она попала в детдом, а сейчас вот сбежала, решила папу ждать. Хотя о нем с начала войны вестей не было.

Влад понимал, что обязан взять девочку в охапку и оттащить в приемник, чтоб ее отправили обратно. Не так уж и плохо, по ее словам, было в детдоме — не дрались, старшие маленьких не обижали, кормить старались сытно, одежда на Марине была хоть и неприглядная, но добротная. Он знал, как надо поступить, — и не мог. Это было бы предательством. Поэтому они остались жить во флигеле. Гоняли бродяг, варили суп из консервов, прятались от теток из детдома, явившихся все же проверить дом беглянки. Настоящее безумие! Но когда Влад уже убедил себя, что поступает как безответственный мальчишка, что девочка вырастет, поймет и сама благодарить будет, — случилось чудо. Аркадий Семенович вернулся.

В горсовете только вздыхали: о музее можно забыть. Куда все делось? Погибло? Похищено? Судя по документам, все было вывезено, но поезд попал под бомбежку. Аркадий Семенович вздохнул и пригласил в музей представителя власти.

Из бывшего кабинета — до войны тут выставляли полотна романтиков — обнаружился ход, который вел в просторное подземелье (ныне над ним как раз и было выстроено здание библиотеки). Душное, без воды, без света. Но книги и картины, сложенные в огромные ящики, оказались в полной сохранности.

Было много шума и споров — а надо ли возрождать музей? Не опасно ли увлечение магией и тонким миром? Слишком свежо было воспоминание об огненных валах, черных мороках и других ужасах, которые щедрой рукой рассылала война. Но из столицы сказали — музею быть. Зарецкий, Марина, Влад и несколько бывших сотрудников музея, оставшихся в живых, перетаскивали экспонаты, составляли описи. Потом Марина пошла в школу, времени у нее стало меньше, зато кто-то из ее одноклассников заинтересовался, пришел помогать.

Когда сбили доски с ящика с пометкой «22» и освободили первую картину, взгляду Владислава предстала та самая дама на льве. Он обрадовался ей как старому другу. Хороший знак.

Сейчас народу в музей рвалось не так много — хвост из дверей совсем небольшой, ступеньки на три. А в июле — августе очередь спускалась с крыльца и тянулась почти до конца квартала.

Задумавшись, Владислав почти не заметил, как дошел до школы. Прошлое цепко его ухватило и не хотело отпускать. Он почти не удивился, увидев перед собой Юрку Сабурова — курсанта шестнадцати лет от роду, улыбчивого, открытого. (Юрка был первым, кого он встретил в тот год в училище. Не интернатский — домашний мальчик, мало битый жизнью, открытый, готовый дружить.) Ростом Сабуров-младший был чуть ниже отца, от Тамары он унаследовал легкость движений, большую, чем у Юрки, гибкость. Бархатисто-зеленые глаза, похоже, тоже ему передала Тамара (то-то девочки-одноклассницы беспокоятся!)… Но вот улыбался, поправлял темно-русые волосы, вскидывал руку в прощальном жесте точно так, как это делал Юрка.

Попрощавшись с одноклассниками, Денис направился в сторону кинотеатра «Синельга», аккуратно переписал время сеансов на следующую неделю. Купил мороженое. Завернул в библиотеку. Обычная прогулка школьника, ничего настораживающего. Возможно, Тамара просто сумасшедшая мамаша. И все же Владислав решил не делать поспешных выводов. Ну потратит он еще дня два на хождение по пятам за мальчишкой. Погода хорошая, на воздухе бывать полезно.

И лучше чувствовать себя дураком сейчас, наблюдая, как парень идет к дому, помахивая офицерским планшетом, который носит вместо школьной сумки, чем ощутить сволочью, когда случится беда. Если случится.

Лучше потратить выходной.

Еще два дня полковник провел, гуляя по Бирену, ублажая себя сладким крепким кофе вприкуску с замечательным яблочным штруделем.

Он любил это время накануне активной фазы операции. Это приятное, щекочущее нервы состояние ожидания, когда жизнь вокруг еще сохраняет мирную расслабленность, но уже пройден некий рубеж, звуки, краски, ощущения делаются резче, насыщенней, чувства обостряются.

Есть упоение в бою,И бездны мрачной на краю,И в разъяренном океане,Средь грозных волн и бурной тьмы,И в аравийском урагане,И в дуновении Чумы.

В этот раз Граев собирался просчитать все с особой тщательностью. Прежде всего ему нужно было сочинить для себя легенду. Операция должна была стать последней. Вселенная дарила полковнику шанс, и грех было им не воспользоваться.