Под чужими звездами - Павел Степанович Бобыкин-Эриксон

Я бессильно опустился на стул.

Василий вновь налил себе виски. Протянул и мне стакан:

— Пей и смирись с судьбой.

Я машинально выпил. Снял пиджак. Лег на кровать, уголком глаза наблюдал за Василием. Вскоре он вытянулся на диване и захрапел.

Тихонько, чтобы не разбудить его, я снял с себя новый костюм, рубашку и переоделся в свою старую одежду. Осторожно вышел из номера. Прошел длинный коридор и спустился в холл. Портье мирно посапывал носом. К счастью, дверь была закрыта только на крючок. Откинув его, я, крадучись, прикрыл за собой дверь и вдохнул полной грудью ночной воздух.

Прощай, Василий! Ты мне больше не друг! Ты изменил Родине! Тебе не дорого наше детство, наша Россия! Вот почему ты не заикнулся о Моховицах и даже о Настеньке не вспомнил.

Я шел по набережной мимо спящих на тротуаре бездомных людей, пока не выбрался к вокзалу.

Через полчаса поезд уносил меня на север, в Нью-Йорк.

5

Вынырнув из туннеля Пенсильванского вокзала, я в растерянности остановился на площади.

Так вот какой он, Нью-Йорк, прославленный муравейник мира! Вокруг площади лезли в небо бруски и кубы небоскребов, возносясь над поседевшим от времени зданием Пенсильванского вокзала. Серебристые, желтые, белые, серые огромные здания взлетали десятками этажей вверх, точно столпившиеся на берегу залива гиганты. Бесконечные вереницы автомобилей, говор толпы, гул надземной дороги, музыка из раскрытых подъездов ресторанов и магазинов, пронзительный вой пожарных машин и полицейских автобусов — все оглушило меня. Я потоптался на одном месте. В кармане лежал адрес гостиницы, данный мне экономом приюта. Но после бегства из Ричмонда, я не набрался смелости разыскивать это пристанище.

Постояв еще немного, отважился тронуться в путь. Шел, не спрашивая ни у кого дороги, ибо мне было все равно, куда идти. Я видел нарядную толпу, блестящие витрины магазинов и контор. Правда, немного темновато, как-то пусто без солнца. Оно не могло проникнуть на тротуары через слишком высокие дома. Улицы освещены уймой ламп странно молочного цвета. Я прошел Таймс-сквер и оказался на Бродвее. Разглядывая невиданные вещи в витринах, я двигался среди нарядной толпы, не чувствуя усталости после бессонной ночи.

Около подъезда громадного здания красивая девушка с накрашенными ресницами приглашала проходящих: «Посетите Эмпайр-стейт-билдинг! Самое высокое здание мира!» Я уплатил доллар и, пройдя прохладный вестибюль, вместе с какими-то иностранцами поднялся в лифте на крышу знаменитого здания.

Вид был великолепный. С высоты сто второго этажа я видел весь Нью-Йорк, окаймленный синей полоской океана с восточной стороны. Правда, немного мешала осмотру решетка вокруг площадки, как сказала сопровождавшая нас девушка, от самоубийц. Прильнув к самому краю, я замер в восхищении. Кругом расстилался город, вершинами небоскребов пронзавший небо. За небоскребами тянулись в зелени скверов и парков кварталы пониже, а дальше за Гудзоном темнели длинные улицы, прямые как стрелы, и дома все уменьшались и уменьшались, теряясь в голубой дымке. С другой стороны синел Ист-Ривер, а справа уходила к горизонту широкая полоса океана, и по ней двигались, словно игрушечные, океанские суда. Солнце клонилось к дальним холмам, от этого образовывались резкие тени на днище узких улиц. Гул большого города, неясный и однообразный, как морской прибой, едва доносился до нас, и только резкий вой полицейской или пожарной машины неожиданно вырывался диссонансом из общего гула. Наверное, целый час я стоял у решетки, завороженно созерцая великий город. Настроение поднялось. Все-таки какие молодцы люди, сумевшие воздвигнуть такое многоэтажное чудо! Я невольно повернулся к океану, сливавшемуся на горизонте с голубой дымкой неба. Вот там за бескрайним простором — моя Россия. Я вернусь домой! Путь моего возвращения начат.

Наконец я покинул крышу, не пожалев отдать еще один доллар за эмалированный значок с надписью: «Я был на самом высоком здании в мире». Прицепив значок к лацкану пиджака, я гордо зашагал к ближайшей станции собвея. Гулять так гулять! На углу Мэдисон-авеню, завернув в ресторан, с удовольствием съел бифштекс и утолил жажду пивом «Эль-Хенекен», как гласила реклама, — лучшим в мире.

Вечерело. Я спустился в собвей. Был тот вечерний час, когда люди спешили с работы домой, и все вагоны подземки оказались переполнены. Ну и не надо! Пойду дальше пешком. Я свернул на Сто восемнадцатую авеню. Ого! Это не Бродвей! Невысокие почерневшие кирпичные дома тянулись с обеих сторон. Все здания до тошноты походили друг на друга. Здесь уже не было зеркальных витрин, величественных подъездов и ярких огней реклам. В нижних этажах, подвалах светились жидкие огни окон лавчонок, пивных баров, парикмахерских, всевозможных кустарных мастерских с железными облупившимися вывесками. Люди тоже были так не похожи на хорошо одетую публику в центре. Часто слышалась не английская речь, словно я попал в иную страну. Черноволосые бледные мужчины, истощенные, с воспаленными глазами. Накрашенные девушки в жалкой одежде: одна из них, едва шевеля запекшимися губами, надтреснутым голосом что-то спросила у меня на каком-то варварском наречии, протянув руку, как нищая. Бродяга в серой ветхой рубахе навыпуск поверх грязных штанов пристал ко мне, умоляя дать ему пять центов.

Я дал ему монетку, и меня тут же окружили ребятишки, клянча деньги и хватаясь за мой чемоданчик птичьими грязными лапками.

Я попросил у одного парнишки в широченных штанах, подвязанных у самого горла, показать мне ближайший отель. Он охотно довел меня до какой-то берлоги, потребовав за это десять центов. Спустившись по щербатым кирпичным ступеням вниз, я предстал перед безбровым, разбойничьего вида детиной, восседавшим на табурете.

— Вам нужна комната? К сожалению, все сдано, сэр. Есть общий номер. Конечно, это не «Уисдорф» и не «Астория», но все же вполне приличная комната. Доллар в сутки. Если будете жить неделю, то всего пять долларов за семь дней. — Хозяин, как и все в этих нищенских кварталах, говорил по-английски с ужасным акцентом, и его трудно было понять.

Получив деньги, он повел меня по длинному коридору, пахнущему кошками и гнилью. Затем по кирпичным ступенькам мы поднялись на второй этаж и вошли в низкую комнату с двумя